Происхождение романа.

В конце концов, двойственный характер этого направления — «сила» объективного анализа и его же «слабость», недостаточность эстетической оценки — создает неповторимое своеобразие, которое делает ту же книгу Лафайет «незаменимой». Б. А. Грифцов справедливо писал о ней: «Раньше всего это очень сухая книга, почти лишенная внешних прикрас. Она написана языком очень чистым, но почти протокольным, языком хроники и деловых мемуаров»[129]. Но, очевидно, это есть необходимый, естественный признак книги-открытия, книги, являющейся истоком многолетнего и мощного потока психологических романов, книги, о которой Стендаль сказал: «На той ступени, на которой находился человеческий разум в 1690 году, трудно было написать лучше... Первый роман по времени, право же, почти первый по достоинству»[130]. Я хотел бы напомнить, что столь же сухим, протокольным языком хроники написан первый плутовской роман — «Жизнь Ласарильо с Тормеса». Роман Лафайет, казалось бы, рождается на совершенно иной почве, чем роман плутовской, и внешне никак с ним не связан. Едва ли Лафайет «училась» у Сореля, Скаррона, Фюретьера. Если для появления тех романов должна была закончиться эпоха Возрождения и ее искусство, то роман Лафайет возникает после истощения высокого классицизма. Но есть другая, не внешняя, а глубинная связь этих столь различных явлений, и, с другой стороны, они рождаются все же на одной — правда, понимаемой более масштабно — исторической почве. И, пожалуй, наиболее убедительным подтверждением в данном случае является тот факт, что эти два внешне не связанных художественных направления, две тенденции в области романа в полном смысле слова сливаются воедино через полвека после издания книги Лафайет — в романе Прево «История кавалера Дегрие и Маноп Леско».

Глава девятая. ЗРЕЛОСТЬ ЖАНРА. «МАНОН ЛЕСКО» АНТУАНА ПРЕВО

1. Эстетика романа.

В предшествующих главах мы стремились охарактеризовать прежде всего содержание нового жанра — систему многообразных и противоречивых художественных идей, тем и мотивов. Стихия новой эстетики, непрерывно порождаемая самой послеренессансной действительностью, отливается в неизвестную дотоле форму повествовательного искусства. И к середине XVIII века эта новаторская форма становится уже осознанным фактом. Говоря о романе, люди теперь имеют в виду определенную эпическую форму. Но в том-то и дело, что эта форма уже вобрала в себя, концентрированно материализовала в себе все многогранное содержание, открытое и извлеченное из самой жизни первыми поколениями романистов. Ставя вопрос о внутренней, скрытой и, в сущности, обычно не замечаемой нами содержательности жанровой формы, я имею в виду общий закон, действительный для всех жанровых структур. Так, например, даже элементарная строфическая форма сонета несет в себе определенную содержательность. Она сложилась в эпоху раннего Возрождения как воплощение стройного, завершенного и вместе с тем сложного и не лишенного противоречий лирического размышления. Но, сложившись, эта строфическая форма из двух катренов и двух терцетов, соединенных непростым, изощренным повторением рифм, форма, состоящая из подобных и все же неодинаковых элементов, вобрала в себя, усвоила себе известный смысл — смысл усложненного развития размышления, завершающегося в определенном итоге. Словом, эта форма сама по себе является смыслом — пусть очень общим, отвлеченным.

Вполне понятно, что форма романа, взятая в ее цельности, неизмеримо более содержательна; она обладает богатым, многосторонним художественным смыслом. В обыденной, прозаической образности романа, создающей своеобразную эстетическую атмосферу, особый колорит, в его сюжетно-композиционной структуре, способной передать непрерывную подвижность судьбы и души героя, в речи, свободно впитывающей любые элементы, в гибком ритме повествования объективировались различные тенденции и грани того художественного содержания, в котором мы пытались разобраться. Грубо говоря, новые формы и мотивы самого человеческого бытия и сознания, складывающиеся после эпохи Возрождения, как бы трансформируются, претворяются в формы романа — в материю образности, сюжета, речи, ритма.