Происшествия. Фантастика. Фронтовые и исторические хроники

«…Я не могу ей не верить, – с новой строки писал дальше Антон, – но и не могу уже верить безоговорочно. И если раньше я замечал только то, что могло подтвердить ее любовь ко мне, то теперь стал замечать и то, что отделяет ее от меня. А таких фактов не мало. Однажды она хотела вымыть голову и уже согрела воду, когда подошел Андрей – он уходил разведывать тропу. Она забыла обо всем, кинулась разогревать ему ужин. Он сидел к ней спиной и ел, а она неотрывно смотрела ему в затылок, нежным, ничего кроме него невидящим взглядом. В другой раз я вошел в палатку и увидел, как она поспешно отдернула руку от него, мне показалось, что она перебирала его волосы.

В третий раз она сама подошла ко мне и спросила:

– Скажи, правда, что я веду себя по отношению к Андрею нескромно?

Было по крайней мере нетактично с ее стороны обращаться ко мне с такими сомнениями.

Я спросил:

– Кто тебе это сказал?

Она замялась.

– Неважно…

Тогда я снова спросил ее:

– Ну, а как ты сама оцениваешь свое отношение к Андрею?

– Мне он нравится, – ответила она с запинкой… – Очень нравится.

Потом взглянула прямо мне в глаза и заговорила быстро и даже, я бы сказал, умоляюще:

– Пойми, я ничего не могу с собой поделать. Тогда на реке, помнишь, когда мы переходили вброд «таджикской стенкой», он обнял меня за плечи, я чуть не закричала…

Она говорила что-то еще, горячо, страстно, проникновенно – я не слышал ее. В ушах моих стоял ее крик, ее не сорвавшийся крик. Это был крик трепетного ожидания, крик всепоглощающей любви, которая по силе своей могла сравниться только с моей любовью к ней. Но ведь любила она не меня? Зачем она мне все это рассказывала? Я мог простить ей все обиды, мог мириться с ожиданием равным бесконечности, служить ей во всем не требуя ничего взамен. Но все это могло быть лишь если бы она подошла ко мне с открытым сердцем. А если в ее сердце другой, то вообще имела ли она право подойти ко мне?

– Чего же ты молчишь?

Она спрашивала меня кажется уже во второй раз, но я не мог бы ответить ей, если бы даже и слышал. Рот как будто судорогой свело. В тот момент во мне была такая пустота, что даже космос по сравнению с ней казался сейчас густо населенным…»

Несколько следующих страниц были подмочены настолько, что невозможно было что-либо разобрать. А дальше следовала такая запись:

«…Изменился я. Раньше, бывало, где народ не соберется кучкой, я всегда в середине. А теперь ни к кому не подхожу, ни с кем не вожусь, ни на кого смотреть не хочется. И к ней я стараюсь подходить меньше, чем к кому-либо. Но мы живем слишком тесно, чтобы перемена в наших отношениях могла остаться незамеченной. И однажды она меня спросила:

– Ты на меня сердишься? За что?

Я постарался уклониться от разговора и сказал, что нет, не сержусь.

– Просто мне не очень весело, – сказал я.

– Нет, сердишься, – настаивала она. – Я же вижу… Но почему?

Лицо ее стало красным, глаза повлажнели. Казалось она вот-вот заплачет. И мне захотелось, невероятно захотелось улыбнуться ей, успокоить, чтобы все было хорошо, чтобы все было по прежнему. Но, шестое чувство, чувство художника подсказывало мне:

– Эта улыбка – ложь! И слова, что она произносит – ложь! Это не близкий тебе человек.

Она как прежде ласково взяла меня за руку, но я вздрогнул, словно меня ударили в сердце.

– Я не сержусь, – скорее машинально, чем сознательно повторил я. – Мне так легче… А для тебя это все равно… Андрей… Да мало ли…

Я не хотел говорить ей об Андрее. Это вырвалось у меня непроизвольно, просто я не сдержался. А она? Почувствовала ли она в моих словах намек на правду, или она сама давно знала эту правду и, как и я, не хотела говорить о ней вслух, так или иначе, но она отпустила мою руку и сказала, покачав головой:

– Нет, не так просто найти еще такого человека, такого друга как ты…

И глаза у нее были грустные-грустные, но тем не менее она не сделала никакой попытки удержать меня около себя.

Так мы вышли к Белухе. С перевала из Орогочана в Кокколь нам открылось море горных хребтов с неровными зубчатыми гребнями. Одни из них покрыты снегом, другие остаются черными. Это высокие горы, но над ними всеми возвышается гора гор, самая высокая вершина Горного Алтая и Сибири – гора Белуха. Ее белая двуглавая вершина кажется врезанной в синее июльское небо и все остальные вершины и гребни по сравнению с ней кажутся незначительными и незаметными.

Уже самый последний турист поднялся на перевал, уже первая группа стала спускаться дальше на запад, где приветливо светилась на солнце зеленая долина Белой Берели и виднелись какие-то домики, а мы трое, – я, Андрей и Анюта – все еще стояли на пустынном, засыпанном камнями перевале и смотрели на Белуху.

И Андрей сказал:

– Подняться бы на нее.

И мы посмотрели друг на друга, как разбуженные, словно встретились первый раз, только что вот на этом перевале и присматриваемся друг к другу.

Вечером, когда мы сидели у костра, а горы вокруг были скрыты во мраке, снова зашел разговор о восхождении, и начала его Анюта.

– А что, если нам и правда попробовать подняться на Белуху? – тихо спросила она.