Произведения

Но главные мамины богатства таила средняя фанерка, хотя вряд ли разглядел бы их кто-нибудь в пухлых пачках старых фотографий и писем. Сплошь устелив стол мутными ломкими карточками, мама ходила вокруг, меняла их местами, группировала по каким-то ей только ведомым признакам, пристально вглядывалась в затуманенные лица и, разглядев в них что-то, чего другим не видно, то улыбалась некстати, то вздыхала горько, а то и вовсе вдруг принималась плакать. С письмами у неё тоже были свои особые отношения. Взяв одну из пачек, закатив к потолку глаза, она вытаскивала какое-нибудь письмо наугад. Прочитывала его с нетерпеливым интересом и умела в позапрошлогоднем послании отыскать какую-то важную новость. А отыскав, изумлённо ахала и бурно переживала: "Ну ты только подумай: весь июль — дожди! Вот тебе и отпуск. Зачем только, спрашивается, такую даль ехали? Лучше бы дома сидели, хоть деньги бы не растранжирили зазря!"

На самой нижней ступеньке полки валом лежал всякий "шурум-бурум": ключи, ножницы, нитки-иголки, отцова бритва, мамина пудра, тюбик с помадой.

"В части" каждый раз на новом месте выдавали нам две гремучие железные кровати и табуретки — по числу членов семьи.

В нашем доме сроду не водилось стаканов и тарелок — они бьются и потому неудобны при переездах. Мы обходились металлическими кружками и мисками. У меня никогда не было игрушек: именно им обычно не хватало места в чемоданах.

В маминых воспоминаниях события нашей жизни весьма зыбко согласуются с названиями городов, в которых довелось нам жить. Разве что выручают застрявшие в памяти какие-то особые приметы. Вроде: "Жарища там была — не приведи Бог! Одно спасение: вода ледяная в канавах — "арыки" по-ихнему. Вот, вспомнила: в Ташкенте это было, точно, там!" Или: "Ачинск помню. С квартирой там повезло: хозяйка попалась — прямо золото! Валей звали. Это она меня рефитить на машинке выучила".

Однако это — лишь редкие исключения. А вообще-то вся эта обширная, не по карте знакомая география для мамы вполне умещается в коротком и ёмком: "У нас в шестьсот тринадцатом". Только это по-настоящему и важно. А уточнения: на Украине, в Средней Азии, в Сибири — это уже детали, и даже не очень существенные.

Мама на всю жизнь сохранила этот своеобразный ориентир. И надо сказать — не только в области географии. Она и спустя полвека часто вдруг с полуфразы начинала живописать злоключения какой-нибудь Тоньки Куц. Когда я осторожно пыталась уяснить, о ком, собственно, речь, мама ужасно сердилась: "Да у тебя что, совсем уж ум-то отшибло? Это же наша, из шестьсот тринадцатого!"

Эта принадлежность наряду с определением "наш человек" автоматически означала ещё и "хороший". В остальном мире есть люди разные, в шестьсот тринадцатом же — только хорошие. Даже при всей маминой лютой ненависти к пьяницам, если таковой обнаруживался среди "наших", это уже называлось не "спился", а "его жизнь скрутила".

Словом, 613 — магическое, священное для меня число. Число моего детства, моей жизни, моей судьбы.

…Известие о войне настигло шестьсот тринадцатый в пути: он возвращался из трёхмесячного летнего лагеря. Семьи военных, жившие всё это время в посёлке рядом с палаточным лагерным городком, уже возвратились домой. Остались только мы с мамой. Отец на учениях повредил ногу, последние дни провёл в госпитале, и мама ни за что не захотела уезжать, пока его не выпишут. И вот теперь мы ехали домой вместе, в воинском эшелоне.

Вагонная липкая духота вытеснила меня на открытую платформу, где сгрудились зачехлённые разновеликие орудия: "пушки-папы, пушки-мамы и пушечки-детки". Я всех их знала "в лицо" и любила — они остро и сладко пахли моим отцом. Но сейчас они были явно не в духе — даже сквозь брезентовые чехлы обжигали меня своим знойным дыханием.

Солнце, раскочегаренное не по-сибирски, стекало с неба густыми свирепыми потоками. Они заливали и без того испепелённую лысую хакасскую степь, по которой одышливо и грузно полз наш поезд. Будто увязал на расплавленных от зноя рельсах.

Меня угнетали жара и скука. Сморённые зноем, от меня отмахивались все. Никто не хотел со мною поиграть. Только хохол-часовой в абсолютно мокрой гимнастерке делал вид, что не видит меня за пушкой, и лениво бормотал в усы:

— Бачил: була дивчинка тай сгинула! Трэба шукаты — гарна була дивчинка…

Уже под вечер, когда косые тени начали теснить дневную жарь, эшелон вдруг стал. Сыграли общее построение. Из подъехавших чёрных "эмок" вышли "командиры из штаба" и объявили, что сегодня началась война. Что полк по прибытии на место дислокации немедленно отправляется на фронт. Что с этой минуты все они начинают жить по законам военного времени. И что если среди них имеются гражданские лица, то те должны срочно покинуть воинский эшелон.

"Гражданскими лицами" во всём эшелоне были только я и мама. Значит нам с ней надлежало немедленно выйти и остаться здесь одним — в наступающей ночи, в пустынной голой степи, где не было даже деревца, под котором можно бы укрыться, если пойдёт дождь.