Производственный роман

За поворотом в сантиметре от них пронеслась приземистая тень: господин Арманд, тренер. «Добрый день, господа!» По очереди поздоровался со всеми за руку. В ту пору мастер был единственным, кто был с ним на «ты»: «Привет, шеф», — сказал он, что мы уже могли слышать в другом месте. «Господа лузгают семечки?» Он прищуривался, как будто бы вечно был в хорошем настроении; однако справедливо, скорее, обратное; на него давила ответственность. «Сегодня тренировка!» — сказал несколько задиристо Правый Крайний. Господин Арманд уже не раз вменял им в обязанность ранний легкий обед и категорически запретил лузгать семечки перед матчем, объясняя это тем, что они совершенно высушивают человека. «Эфирные масла», — полусерьезно пригрозил он. «Но ведь стресс», — сказал тогда от имени всех, к примеру, тот же мастер. «Если нервничаешь, сынок, отправляйся шпаклевать, — добродушно сказал тренер, у которого в волосах хмурыми незнакомцами уже проступали седые пряди, потом посмотрел на часы и сказал, как всегда, когда матч начинался ровно: — Где-то минут в двадцать намазаться. Не подмажешь — не поедешь». Господин Арманд отличался «душевной теплотой». [32]Эта беспощадность, упрямая последовательность, — как он, например, прогонял эти самые «носовые четырехсотметровки»! (Тому, кто небрежнопроизносил носовые звуки в имени какого-нибудь игрока, нужно было бежать средний круг. Известный в этих местах случай.) О нем ходила слава человека строгого, но справедливого; любили его не все. «Здесь не «Аякс»! Чего он хочет?!*

Господин Арманд давно коптил небо на поле. Его образ слился с ним. Мастеру с друзьями никогда не удавалось прийти раньше него (обычно он уже бил по воротам молодого вратаря; «Ну, парень! Это еще из старого!»), и они уже торопились по неотложным делам, когда господин Арманд протирал «созданное для поцелуев горлышко» непочатой (зеленой) бутылки с пивом. «А что говорит женушка?» — спросил мастер, когда уже мог такое спрашивать (ребенок, армия, известность, профессионализм и ситуация). «Брюзжит. Хорошая женщина… Только вот стариковские матчи переваривает с трудом. Ты старикан, песок сыплется, еще случится с тобой что-нибудь, говорит она. Но зря.Ты понимаешь. Я на пенсию прямо со стадиона».

«Конечно», — сказал мастер, и ему вспомнился тот сезон, в конце которого господин Арман завершил карьеру спортсмена. Господин Арман знал все: как обращаться с мячом, как забивать голы итакдалее. И мускулатура у него. Но мячи все как-то уворачивались от него. Не везло ему; точнее, никогда не везло. «Это было очень интересно. Он знал все получше нас. А пользы от него было меньше всех». Это был печальный сезон. Господин Арманд на память получил мяч; мастер тоже написал на нем свое имя. Ему еще сказали: «Как ты пишешь? Здрасьте, пожалуйста. Образованный человек, и как курица лапой». Тогда у него еще не было, еще не могло быть того веса, который позволил бы сказать: «Приятель. Почерк у меня не уродский, а интересный».(Так же как теперь, если на тренировке надо правой ногой бить в дальний угол,а вратари, халтуря, уже заранее встают туда, и он, совершенно случайно, врезает в ближний,и у него требуют отчета, тогда он со спокойной душой в качестве объяснения может сказать: «Дидактика!» Чтобы вслед за этим, если кто-то в ближний верхний раскрывает, закричать: «Этот защищай, дидактика, батенька!»)

«Но в те времена я еще и пикнуть не смел, балансировал на краешке скамейки в раздевалке он, судорожно сцепив руки между колен. Господин Арманд уже тогда был к ним крайне дружелюбен. «Вдарь, черт тебя дери!» Это он ясно помнит: «Вдарь, черт тебя подери!» Хотя ему казалось; сделано все. Позже он уже знал, что под этим подразумевалось: тривиальная недостаточность всего! И большая голова господина Армада, которая все больше раздувается и краснеет. Little red balloon, могли бы мы напевать себе под нос, если бы имели на то моральное право».