Прокаженные

вспомнила, что и белье мое стирается отдельно, хотя жили сообща, и семья — все до одного человека — точно остерегается чего-то, хотя сестра моя — добрая, культурная женщина. И домработница, вижу, побаивается- всегда шагах в пяти от меня… Но все молчат — о проказе ни звука, — неловко, мол, сказать о том, что остерегаются… Пойдешь, бывало, в кино или в театр… Сидим вместе, рядом друг с другом, как будто бы все просто, все как надо, а присмотришься — сторонятся, отодвигаются, дескать, хоть ты и излечившаяся, а кто тебя знает, поди разбери: на самом ли деле ты такая? Побаиваются, одним словом, и молчат. И я — ни слова, ведь неловко спросить: чего вы, дескать, боитесь? И с того времени нашла я себе развлечение: мне страшно понравилось наблюдать за всеми, кто знал меня, — как это они остерегаются меня?.. Иной раз разговоришься с человеком и смотришь на него — с чего начнутся его предосторожности? Нарочно подсядешь поближе, а сама думаешь: "Вот сейчас отодвинется…" И действительно: либо встанет под каким-нибудь предлогом и отойдет, либо отодвинется. Стала я замечать, что руки не подают и не принимают от меня никаких вещей, конечно под всякими благовидными предлогами. А с одной дамой — моей заказчицей — произошла настоящая истерика! Заказывая у меня платье, она не знала, что я была прокаженной. И во время примерки совершенно случайно обратила внимание на мою переносицу…

Что это, говорит, у вас, Настасья Яковлевна, с переносицей? Какая, говорит, неприятность. Мордочка у вас славненькая, а с носом неприятность. А я возьми да расскажи ей все по порядку, откровенно. Так ты представить, Василиса, не можешь, что стало с этой дамой! Смотреть было жалко, лицо исказилось, губы прыгали… Отскочила к двери… Что ж это, говорит, такое! Почему вы, говорит, голубушка, не предупредили меня своевременно? Какое безобразие.

Нет, не надо мне этого платья. Не надо ничего. Пусть оно остается вам — делайте что хотите! Какой ужас… какой ужас — не предупредить!.. Сколько ни убеждала в нелепости такого страха — не помогло. Так и выбежала, не взяв платья… Пришлось отправить по почте.

Настасья Яковлевна умолкла и, усмехнувшись чему-то, принялась наливать чай.

Уставившись на Гугунину, Василиса рассматривала ее гладкую, с пробором посредине, прическу. Ей стало невыносимо больно от того, что рассказывала ей эта печальная женщина, сосредоточенно наливавшая чай. Ей хотелось сказать что-нибудь ободряющее, но Василиса не находила слов.

- Ты любишь мужа? — спросила с любопытством Гугунина, и в ее глазах блеснула не то зависть, не то любопытство.

- Да.

- И он тебя?

- И он меня.

- Видишь, какая ты счастливая, — тихо заметила она. — А мне, представь, даже любить нельзя, — и она отвернулась, чуть-чуть поглаживая свои волосы. — Ты не думай, что это я по капризу или как. Вовсе нет… Так получилось.

- У тебя была любовь?

Гугунина ничего не ответила и, поникнув головой, смотрела перед собой в одну точку, губы ее дрожали, но тотчас же она поборола себя, поднялась и принялась снова ходить по комнате.

- Ты спрашиваешь, любила ли я, — остановилась она у окна, спиной к Василисе. — Но ведь я такая же женщина, как ты, как все. Разве странным кажется то, что я могу любить?

Она подошла к кушетке и забралась на нее с ногами.

- Ты сказала, — продолжала она, кутаясь в шаль, что переносица — пустяк.

А оказалось — не пустяк… Так вот, скоро я распрощалась с сестрой, ушла — невмоготу стало наблюдать, как на каждом шагу они меня остерегались. Во всем Киеве был у меня единственный человек, который не боялся меня, сочувствовал… Есть у меня там одна хорошая подруженька… Переселилась я к ней. Жили мы душа в душу — никаких тайн, никаких секретов друг от дружки. И познакомилась я у нее с одним кооперативным работником — булочной лавкой заведовал, — усмехнулась она, припоминая что-то. — Стали встречаться. Когда он являлся к нам — подруженька уходила, делая вид, что торопится куда-то по делу, а на самом деле хотела оставить нас наедине. Была тогда такая полоса в жизни, что встреться мне кто-нибудь другой, а не он, все равно полюбила бы… Есть у каждой женщины момент, когда ей надо кого-нибудь любить. Ей важно прежде всего полюбить, отдать кому-то сердце… Что же тебе еще сказать? — вздохнула она, опустив глаза, и снова задумалась.

- Однажды он неожиданно спросил меня: "А скажи, пожалуйста, что это с твоим носиком?" Я не поняла в первое мгновение, а потом вспомнила — ведь я не могла от него скрывать ничего… Мне уже давно хотелось поделиться с ним.

И вот я принялась рассказывать все подробности о проказе. Ведь я хотела одного: чтобы он не подумал, будто я была больна сифилисом… Мне казалось, что проказа «благороднее», если можно так выразиться… Я верила, что он поймет.

- И что же? — взволнованно перебила Василиса.

- Неужели не понятно? — вырвалось, как стон, у Гугуниной, и, поднявшись с дивана, она снова отошла к окну. — Больше я его не видела. А ведь чувство живо до сих пор… Еще сейчас я думаю о нем… Проклятая проказа! — вырвалось у нее.