Прокаженные

Она открыла окно. Волна свежего воздуха ударила в кружевную занавеску.

Накинув платок, она вышла. С больного двора шагали врачи Лещенко и Сабуров, прибывшие на работу в лепрозорий недавно — один в июне, другой неделями двумя позднее. Лещенко был чем-то озадачен. Белый халат, висевший на его долговязой фигуре, придавал лицу заместителя директора какой-то растерянный вид.

Он остановился, устало взглянул на Веру Максимовну, и ей стало неловко — показалось, будто он уже знает о том, что произошло с ней, и не только он, но знает и Сабуров — этот веселый и беспечный человек, и весь здоровый двор знает…

Но Лещенко взглянул на нее, как всегда, сухо, деловито.

- Представьте, какое хамство, — сказал он. — Вот психология! Вы знаете этого… хромого, маленького… как его… Каптюков… Ну, так этот самый Каптюков сегодня на грядках, у капусты, сделал гадость. Когда его спросили — зачем ты это делаешь, подлец, он ответил: хочу, дескать, долг здоровым отдать. Сейчас отпирается… Так и сказал… долг отдать.

- Какой долг?

- Подите спросите у него сами.

- А больные что говорят?

- Ругают, требуют удаления из лепрозория. Такого, говорят, нахальства терпеть нельзя. Передали мне требование — выгнать. Вот иду к Сергею Павловичу просить, чтобы не удалял, ведь жалко дурака…

И, поправив пояс на халате, пошел к директорскому дому.

- Не понимаю, чего тут особенного, — засмеялся Сабуров, — есть чему придавать значение и так волноваться… — он махнул рукой и беспечно направился к столовой.

"Неужели и я когда-нибудь возненавижу здоровый двор только за то, что он здоровый?" — думала Вера Максимовна.

Больной двор был ярко освещен вечерним солнцем. Блестели лужи, и в них дрожали обрывки черепичных крыш, белых стен. С густо-зеленых шапок деревьев, умытых грозой, еще падали капли, а дальше, за бараками, лежала сизая степь, местами зияющая черными четырехугольниками вспаханных участков. Над степью небо выкинуло две гигантские разноцветные дуги — одну яркую, другую побледней.

Около одного из домиков стояла группа людей — вероятно, обсуждали происшествие с Каптюковым.

У крыльца домика с белой трубой на скамейке сидел одинокий странный человечек — маленький, тоненький, как тростиночка, без ног, с неестественно большой головой. Вера Максимовна узнала Макарьевну. Очевидно, ее только что вынесли на солнышко, и старушка щурилась, глядя на небо. Вера Максимовна подошла к ней. Она знала, что дела Макарьевны плохи. Но живучесть ее была поразительная. Оба двора хоть и поджидали каждый день ее смерти, тем не менее верили: Макарьевна умирать не собирается и проживет если не сто, то, по крайней мере, еще лет десять.

В последние годы болезнь до того «разыгралась» у старушки, что она потеряла человеческий облик и стала походить на мумию. Только на одной руке сохранились еще три пальца. Она не могла уже передвигаться и от этого страдала больше, чем от болезни. Года четыре назад она могла еще сама, без посторонней помощи кое-как выбираться во двор. Потом ее стали выносить.

Усадят ее на скамеечке, и она, необычайно обрадованная, поглядит, как светит солнышко, как хлопочут ласточки, и тихонько заплачет. Вынет из кармана белый, чистенький платочек с синей каемкой и примется вытирать глаза так осторожно, точно боится запачкать его о страшное свое лицо. Она отличалась особенной чистоплотностью и, когда выбиралась на воздух, надевала, как на праздник, чистую ситцевую кофточку.

- Здравствуй, Макарьевна!

- Здравствуй, голубушка, здравствуй… Вишь, вынесли… Солнышко-то какое!

Вера Максимовна присела на скамейку, с любопытством и удивлением оглядывая старушку.

"Ну зачем живет такой человек? Умирают же молодые, здоровые, нужные люди, а она почему-то живет и живет. Не может быть, чтобы в ее положении человек не жаждал смерти".

И вдруг мелькнула мысль, от которой снова, как сегодня рано утром, стало под сердцем холодно и тревожно: "Может быть, и я буду такая…"

- Так, так… Чего ты смотришь на меня? — вдруг спросила Макарьевна. — Думаешь, что тяжеленько жить с мукой такой? Тяжеленько, верно. Нестерпимо бывает, что и говорить. Вот смотришь на меня, а сама, поди, думаешь: ведь огрызочек же, а вот тоже, мол, жить хочет и, должно быть, радость имеет, коли хочет жить в своем положении. Имею, имею радость, кормилица, больше радости, чем у тебя, больше, — не смейся! А какую — расскажу, только пойми.

Люди теперь все занятые, все спешат, все некогда им — не допросишься, чтобы помогли выбраться из лачуги к солнышку… А может, им не то что некогда, а просто противно возиться, браться за прокаженное тело — чего доброго, мол, и сам от этого таким же огрызком станешь, — думка-то такая есть у вас, здоровых, да и винить в том никого нельзя. И не только здоровых, у нашего брата — тоже: все боятся захватить чужую немочь. Прошлым годом зашла как-то Евгения. Посидела, поговорила о разных разностях, а я возьми, дуреха старая, и ляпни: помоги, дескать, милая, на скамеечку выбраться. "Хорошо говорит, помогу, как не помочь! Только вот на минутку отлучусь, курей покормить". До сих пор курей кормит.