Прокаженные. История лепрозория

– Я не говорю, что нельзя, но все-таки странно.

– Ничего странного нет.

– О чем же ты ему все-таки пишешь?

– А вот пишу.

– Да вижу, что пишешь. Чего ты твердишь, как попугай, – пишу, пишу, я тебя спрашиваю – о чем ты пишешь?

– Об одном деле.

– Какое же это такое дело у тебя к Ленину? Неужели ты думаешь, что он станет читать твои писания?

– А как же? Раз пишут, значит, должен читать.

– Вот чудак. Ну хорошо, письмо я, конечно, сдам, но интересно знать – о чем может писать Ленину прокаженный?

Тогда Колосов взял из рук Пыхачева письмо, разорвал конверт и подал ему аккуратно сложенный и мелко исписанный лист бумаги.

В этом письме, столь изумившем Пыхачева, Колосов писал о «горькой жизни прокаженной», описывал боли и веру больных в выздоровление, которое должны получить «люди, ввергнутые в черную бездну небытия». Далее следовало повествование о том, как он, Колосов, заболел, как попал в лепрозорий и сколько лет живет здесь, и сколько лет надеется на выздоровление, хотя час «катастрофы приближается все более и более». А так как в России окончательно совершилась революция, то прокаженные обращаются к нему, Ленину, с ходатайством – прийти на помощь, ибо среди всех угнетенных и несчастных самые угнетенные и несчастные они, прокаженные. Угнетает их не буржуазия, не капитал, а самая страшная болезнь. Тут же. Колосов спешил заметить, что в лепрозории прокаженным живется хорошо, власти и доктора заботятся о них «как полагается», нужды они не имеют никакой, но есть одна нужда – значительнее всех человеческих нужд – в здоровье. Товарищ Ленин должен помочь.

«Собственноручно» он, конечно, не в состоянии сделать этого, – прокаженные знают, но во власти его заставить «расшевелиться» науку, найти такие средства, которые на вечные времена «похоронили бы проказу в могиле прошлого так же, как похоронен царизм».

Все доктора, по мнению автора письма, думают и заботятся обо всем, только не о «самой страшной болезни – проказе». Разве мало во всей России докторов и профессоров, которым «ничего не стоит найти меч для обезглавливания на все сто процентов стоглавой гидры»? Прокаженные удивляются: почему не найден этот меч? Прокаженные не понимают: почему ученые так хладнокровно относятся к ним и столь долго медлят с проказой, откладывая столь великое дело?

Надо созвать всех профессоров, всех ученых людей и приказать им найти средство от этого «бича человечества». Прокаженные верят: средство такое будет найдено, и тогда «взойдет над миром солнце счастья и радости».

Так писал Колосов Ленину. Пыхачев долго смотрел на него, долго вертел письмо в руках, а потом поморщился.

– Ты – чудак. Разве Ленин может отдать такой приказ науке? Разве наука – армия? Разве ученые – солдаты? И как ты додумался до такого письма? Ленин назовет тебя дураком.

Колосов взглянул на Пыхачева недружелюбным взглядом и сказал:

– Ну вот, я так и знал. Вам не надо было показывать письма. Теперь вы не отправите его. Конечно, у вас оно не болит, а что касается до Ленина, то он его прочтет. Он должен дать ответ, ежели обращаются по такому делу.

Пыхачев пожал плечами:

– Мне-то что, я отвезу и отправлю, только ничего не выйдет из этого дела. Ты – чудак.

Пыхачев действительно повез письмо. Он действительно сдал бы его… Но в тот день, по приезде в город, он узнал: человек, которому адресовал Колосов свое письмо, скончался… Узнав об этом событии, Колосов долго рыдал, валяясь на снегу.

Время от времени он опять возвращался к навязчивой мысли, что доктор Туркеев ошибается. Проказы у Колосова нет. Есть другая болезнь, ничего общего не имеющая с проказой.

Впрочем, Колосов не без основания возвращался к этой мысли.

В течение многих лет проказа, сидевшая в нем, не претерпела никаких изменений. Бугры на лице оставались долгое время такими же, какими они были в момент поступления в лепрозорий. Иногда они чуть вскрывались, потом снова зарубцовывались. «Ни у кого так лениво не двигается лепра, как у него», – говорил доктор Туркеев.

Другая причина, приводившая Колосова к отрицанию проказы, крылась в давнем диагнозе Токмакова. Тот однажды, под пьяную руку, сказал ему:

– У тебя, брат, не проказа, а, наверное, сифилис.

Фраза эта не была опровергнута Токмаковым ни тогда, ни впоследствии, и Колосов запомнил ее на всю жизнь. После попоек он несколько дней лежал обычно разбитый и изнуренный. Тогда к нему являлся Протасов.

– Что, брат, пьешь? Хочешь скорей на покой отправиться?

Тот тупо смотрел в пол и молчал.

– Ты брось пить. Начни лечиться как следует… Кто знает, может быть, еще и кадриль танцевать будешь…

– Да, надо бросить, – соглашался Колосов.

И действительно, на некоторое время он переставал пить. Но трезвость длилась недолго. Убеждения Протасова не достигали цели. Они оказались напрасными даже тогда, когда общее состояние его здоровья начало резко ухудшаться. В последний раз Колосов напился до того, что даже потерял речь.

Он пришел в себя только на третий день и почувствовал мучительные боли в желудке. У него давно уже что-то болело в середине, и это «что-то» доктор Туркеев назвал раком.