Прокаженные

Вспоминается, как осенью 1937 года выездная сессия Верховного суда Грузии, возглавляемая самим Председателем Верховного суда Исакадзе, рассмотрела в Кахетии (в городе Сигнахи) дело "вредителей". В 1937 году это был единственный публичный судебный процесс по такого рода делам, когда на скамье подсудимых оказалась большая группа бывших партийных и советских работников. По этому делу привлекался также мой университетский товарищ, очень талантливый и образованный молодой адвокат – Шура Кобешавидзе.

В 1936 году он начал работать в Тбилисской Коллегии адвокатов, но вскоре переехал работать в Сигнахи, где в одиночестве проживали его мать и тетка, у которых, кроме него, никого не было на свете. Опубликованная в газетах обвинительная формула гласила, что адвокат Кобешавидзе совершал вредительство путем дачи крестьянам неправильной юридической консультации. По приговору суда он вместе с остальными осужденными был расстрелян.

Казенными защитниками на этом процессе была назначена группа молодых, появившихся на арене в начале 30-х годов талантливых адвокатов, среди которых были мои приятели и сверстники. Старые, дореволюционные блестящие юристы и одновременно политические и общественные деятели, такие, как Петр Кавтарадзе (брат ближайшего соратника Ленина Сергея Кавтарадзе), Исай Долуханов, члены Государственного Учредительного собрания Осико Мачавариани и Осико Бараташвили, "лев адвокатуры" Михаил Гвамичава и многие другие были уже "ликвидированы". После процесса наши товарищи вернулись необычайно растерянные и напуганные. Под большим секретом они сообщили, что для гибели нашего друга и коллеги оказалось достаточным доноса одного местного невежественного и завистливого адвоката по поводу вредительства в форме неверной юридической консультации.

Через несколько месяцев вся эта группа адвокатов исчезла бесследно, так же как и Председатель Верховного суда Грузии Исакадзе.

Нужно сказать, что при всем том грузинские евреи продолжали жить достаточно спокойно и беззаботно. Среди них не было ни князей, ни старых большевиков, ни видных меньшевиков или троцкистов, не было также и крупных партийных или государственных деятелей. Семья и родственники бывшего министра финансов грузинского меньшевистского правительства – еврея Иосифа Элигулашвили – давно бежали в Париж вместе с грузинской эмиграцией. Правда, среди грузинских евреев было много хороших врачей, инженеров, учителей, служащих, но они находились вне орбиты грузинской общественной жизни и не так бросались в глаза. Наряду с еврейскими праздниками, которые они всегда и при любых обстоятельствах отмечали торжественно и в неизменно установленных с древних времен формах, они любили встречать Новый год, и сейчас, предвкушая веселье, готовились к новогодней ночи.

Второго января отец уезжал по делам службы в командировку в Москву на две недели. Провожать его на вокзал поехали мы с Герцелем.

Скорый поезд Тбилиси – Москва уходил днем. Как обычно, провожающих было очень много. Некоторые пришли на вокзал прямо от новогоднего стола – с бутылкой "Грузинского шампанского" в руках – и шумно обменивались новогодними пожеланиями. Мы с Герцелем с трудом вырвали отца из объятий знакомых и усадили в купе международного вагона.

Прощаясь, Герцель снова стал умолять отца быть осторожным в дороге, а в Москве воздержаться от встречи "кое с кем". Отец улыбнулся в усы своей неповторимо мягкой, чуть лукавой и многозначительной улыбкой и еще раз крепко обнял нас.

Легко сказать – будь осторожен! Это было равносильно тому, чтобы сказать отцу – "не дыши!" Мы великолепно знали, что он, бывая в разных городах России, а в особенности в Москве, продолжал поддерживать контакты и встречался с уцелевшими после разгрома Московского "центра" и арестов Кугелем, Каминским и другими сионистами.

И хотя уже был получен сигнал из Москвы о провокаторской роли Саши Гордона, отец по-прежнему бывал в домах, где тот появлялся. Встречаться с товарищами и получать литературу "оттуда", следить и знать, что происходит "там", – было сейчас его "дыханием", никто и ничто на свете не могло его заставить не делать того, что еще возможно было делать.

Когда поезд отошел и последний вагон скрылся из виду, Герцель вздохнул с облегчением и, повернувшись ко мне, сказал:

– Ты представить себе не можешь, как я рад, когда папа уезжает из города. Вот и сейчас… Эти две недели я могу спать и работать спокойно. Я часто думаю – если бы можно было упрятать его подальше от Грузии…

– Но куда и на сколько времени? И кто может знать, сколько "это" продлится и где безопаснее? – спросила я.

– Да, понимаю, что это невозможно. Но когда он в городе и ходит по тбилисским улицам – у меня неспокойно на душе, и я очень боюсь за него. Будем надеяться, что новый год рассеет все наши тревоги…

Тревога… Тревога… Глядя на этих веселых, шумных людей на перроне, трудно было поверить, что почти каждый из них испытывал ее, несмотря на внешнюю беззаботность и веселое настроение.

Тревожился и Герцель. Но беспокойство его касалось исключительно отца. О себе он совершенно не волновался.