Прокаженные

"Я говорю "гордость и надежда нашей литературы", – продолжал Ж., – потому, что его грузинский язык был чист как вода наших горных источников и сладок как поцелуй наших девушек. И вместе с тем он был еврей (вот оно – он говорит о Баазове, пронеслось в моем мозгу), и темы всех его рассказов и единственного романа, который он успел опубликовать, были еврейскими. Произведения этого писателя являются грузинскими по форме, и, разумеется, социалистическими, – добавил он, не желая заходить слишком далеко, – но также и еврейскими по содержанию. Что можете вы, догматики, знающие наизусть первоисточники, но лишенные способности мыслить самостоятельно, ответить на это?!" Он бросил взгляд на Б. Близорукий, в очках с толстыми стеклами, которые, наверняка, немногим могли ему помочь, Ж. скорее догадался, чем увидел, что тот раскрыл уже рот для ответа. Но недаром сыны Грузии славятся своим ораторским искусством. Ж. повысил голос, который гремел теперь как гром в зале заседаний здания Академии Наук Таджикской ССР. Я сидел у приоткрытого окна и, глянув наружу, увидел, что на улице уже начали собираться удивленные прохожие. "Имя этого писателя – нашей гордости и нашей надежды, звезды нашей литературы, которой не дано было проявить себя во всем своем сиянии, – имя этого писателя Герцель Баазови (так, по-грузински, он произнес это имя). Он пал жертвой правонарушений периода культа личности". (То был первый раз, когда я услышал это выражение. Может быть, сам Ж. и изобрел его спонтанно, тут же на месте? Не знаю. Выражение это быстро стало общепринятым языковым оборотом). Выступавший еще более повысил голос: "Несмотря на всю трагичность его судьбы, я счастлив сообщить вам с этой трибуны, на этой всесоюзной конференции, что Герцель Баазов недавно реабилитирован, и его имя снова займет свое место на доске почета нашей литературы". Он помолчал долю секунды, на его губах появилась тонкая циничная усмешка – появилась и тут же исчезла – и закричал во всю силу своих легких: "Да здравствует советское правосудие! Да здравствует всепобеждающее марксистско-ленинское учение! Да здравствует Центральный Комитет Коммунистической Партии Советского Союза, ведущий нас от победы к победе!"

При жизни Сталина выступления заканчивались лозунгами: "Да здравствует гений всего человечества (или что-нибудь феерическое в том же роде) товарищ Сталин!" Все вставали и хлопали в ладоши до изнеможения. После смерти Сталина его место в "да здравствует" занял Центральный Комитет.

Все встали и прилежно зааплодировали. Сам Ж. тоже аплодировал, стоя на трибуне.

На следующий день, часа за полтора до начала заседаний, я встретил Ж. на улице. Он шел неуверенными шагами очень близорукого человека, не знакомого с местом. Я подошел к нему, представился, добавил, что я местный житель, спросил его, куда он держит путь, и предложил ему себя в провожатые – показать то, что в этом городе стоит посмотреть. "Я шатаюсь просто так, безо всякой цели, – сказал он, – буду рад вашему обществу".

Некоторое время мы шли молча. Я высказал ему восхищение смелостью его вчерашнего выступления, в особенности, как человек, читавший Герцеля Баазова, и – добавил я после минутного колебания – как еврей. "Смелость? Какая смелость? – он горько улыбнулся. – Я и смелость – суть две несовместные вещи. Будь я смел, меня давно бы уже расстреляли, или я просто умер бы под пытками, как Герцель. Вы знаете, как его умертвили? Он отказался подписать сочиненный следователем протокол допроса, и тогда они подвесили его за ноги и стали бить, а потом оставили висеть так, пока у него глаза не вышли из орбит и не лопнули вены на висках. (Эту версию о смерти Герцеля Баазова под пытками я слышал впоследствии неоднократно и от грузинских евреев в Москве, и от моих тбилисских друзей, и от его родственников. Каков ее источник – никто не знал). Какой это был человек, ах, какой человек! Красавец, всеобщий любимец, остроумный, балагур. А какой он был тамада! Какие тосты произносил – изысканные, виртуозные! В этом деле у него не было соперников. А каким другом он был! Если у него с кем-нибудь завязывалась дружба – это была дружба навеки. Мы учились на одном факультете, на юридическом. Были друзьями. Он был на год моложе меня. И вот я жив, а его уже двадцать лет как нет. Когда его арестовали, я должен был кричать, сотрясти весь мир, доказать, что он невиновен, требовать, чтобы его освободили. Ничего я не сделал! Никто из нас, его друзей, не сделал ничего. Все мы дрожали от страха. Исчезло все наше грузинское рыцарство. Мы так наклали тогда в штаны, что до сих пор воняем и будем вонять до конца наших дней. Сколько задниц я вылизал, Боже мой, сколько задниц! Сколько дерьма я проглотил! Глотал и нахваливал…"

Он говорил, не останавливаясь, будто пытался этим бесконечным монологом избавиться от чего-то, что давно уже его мучило. Внезапно он умолк. "Ну, ладно. Скоро начнется это окаянное заседание. Успеем мы?"