Прокаженный

Будучи человеком бывалым, а кроме того, проживший всю свою жизнь в России, по пути майор купил водки, приобрел также ватный костюм с валенками и, только залив полный бак, славный город Санкт-Петербург покинул. Миновав Гдов без особых приключений, он, как и учили, вывернул у указателя налево, но обещанной дороги, как ни старался, не углядел — только два глубоких следа от гусениц пересекали девственно-белую целину. Ничего особо страшного или удивительного в данном факте Сарычев не увидел также и, переодевшись в ватный прикид с валенками, через полчаса уже трясся в кабине трактора рядом с мрачным, судя по всему временами запойным, парнем, решившим, что ради хорошего человека свиньи могут комбикорма и подождать. Проехав километров пятнадцать, рулевой свой агрегат остановил и, пояснив: «Дальше не ездят — провалиться можно в болотине», поинтересовался:

— Лесок вон там наблюдаешь?

— Вижу, — глянув из-под руки, ответил Сарычев и, дождавшись дальнейших указаний «держаться полевее, там Перуновка и будет», полюбопытствовал: — А зачем селились-то в бездорожье, как жить можно, если ни туда, ни сюда не проехать?

Парень прищурился, сплюнул в снег и, сказав неожиданно зло:

— Как плотиной перегородили реку, с тех пор и заболотило, — быстро полез в кабину.

— Слушай, а может, подберешь меня здесь попозже, — высказал было майор пожелание, но тракторист ответил мрачно:

— Нет, я, пить буду, — и, нажав на газ, шустро потащил полную комбикормов волокушу еще пока не зарезанным, а потому изголодавшимся свиньям.

Глянул ему Сарычев вслед и по белой целине пошел, стараясь снег не загребать и дышать размеренно. Отмахав половину пути, он почувствовал, что валенки начинают натирать ноги, и сейчас же кто-то из предков подсказал ему обтереть ступни снегом и насухо высушить. Сразу же полегчало, и, миновав по правую руку высокий сосновый бор, майор перебрался через речку, в которой, судя по размерам проруби, хранились бочки с квашениной, и, взобравшись по крутому склону наверх, узрел деревню Перуновку во всей ее красе.

Всего дворов было дюжины три, но если судить по оградам и вьющемуся из труб дымку, то жилых набиралось едва ли с десяток, и, более всего удивившись тишине, прямо-таки кладбищенской — ни лая собачьего, ни детских криков, — Сарычев понял, что деревня умирает.

Постучавшись в самый крайний дом, он дождался наконец, пока ему ответили, и, следуя направлению клюки морщинистой, повязанной угольно-черным платком бабки, оказался около покосившейся, вросшей в землю почти по самые окна, почерневшей от времени избы-пятистенки.

Изгородь была подперта лесовинами; ветер, навевая тоску, со свистом свободно гулял сквозь щели в стенах сарая, а в запущенном яблоневом саду из-под снега повсюду выглядывал чертополох. Протиснувшись в щель между воротинами, майор потопал ногами и, поднявшись по скрипучим, ветхим ступеням на крыльцо, постучал. Мгновенно, словно его ожидали, раздались за дверью шаркающие шаги, и голос, несомненно старческий, поинтересовался:

— В чем нужда?

А Сарычев отозвался как-то не очень складно, в том плане, что видеть ему хотелось бы дедушку Гада незамедлительно.

Дверь открылась — была она даже не заперта, — и из глубины неосвещенных сеней позвали:

— В горницу ступай, студено нынче.

Миновав лавку с ведрами, майор повернул направо и оказался в комнате — стол, скамьи, печь, топившаяся, слава тебе Господи, по-белому — и, увидав широко открытые, с выцветшими белесыми зрачками глаза хозяина, понял, что тот слеп. Борода у старца была длинной и позеленевшей, вся одежда состояла из холщовых портов с рубахой, и хотя был он старше Сарычева самое малое втрое, но, повернув к гостю лицо, секунду всматривался из-под клочковатых седых бровей, а потом сказал странное:

— Имя назови свое, брат.

Совершенно неожиданно для себя майор произнес:

— Ярокош — мое имя. — И рука его быстро начертала то, что было видно и слепому.

Мгновенно вздрогнув, тот ухватил майора за плечо своей иссохшей, похожей на птичью лапу рукой и сказал трепетно:

— Перуне! Славен и трехславен буде! Что привело тебя, брат, ко мне, что за нужда у тебя?

— Мне надобен гелиотроп, добытый до восхода солнца, когда стоит оно во Льве, с вербеной, которую не видели ни звезды, ни луна, да аконит, дурман-трава и молочай, укрытые от глаз людских совместно с чемерицей в ночь Вальпургиеву, а также белена и белладонна совместно с архилимом, вырытым в канун Купалы.

Майор на секунду замолчал, и, не давая ему закончить, старец промолвил:

— Уж не хочешь ли ты, брат, сварить питье Трояново, с тем чтобы обрести соцветье силы перед боем и победить, жизнь человеческую полагая былинкой на ветру?

— Ты истину сказал, — произнес Ярокош сарычевским голосом, — но только не победа для меня важна, а справедливость. Когда добро слабо, то злу вообще под солнцем быть места не должно.

— Так помни, брат Ярокош, что зло в душе людской сто крат страшней того, что окружает нас, и думай больше сердцем, чем головой. — С этими словами старец из комнаты вышел и вскоре возвратился с чем-то продолговатым, завернутым в перетянутую ремнями овечью шкуру.