Прохладное небо осени

В каком году из Киева приезжал в командировку дедушка и останавливался в «Октябрьской»? В тридцать втором. Инесса ходила к нему в гости: сама ехала на трамвае с одного конца Невского на другой. Гостиница показалась шикарной, Инесса робела перед всеми встречными – швейцаром, дежурными, горничными, жителями, ее населявшими... Дед был известным киевским врачом, приезжал на какую-то конференцию. У него были пушистые, мягкие, как помазок для бритья, усы, в которые Инесса любила его целовать; руки, когда он застегивал или расстегивал воротник на ее пальто, были тоже очень мягкие, сухие, осторожные... Из «Октябрьской» они вышли погулять на солнечный Невский, и дед повел Инессу обедать на крышу «Европейской». Обеда Инесса не помнит, но вкус шоколадного пломбира может и сейчас, когда захочет, вызвать во рту... Через год дед умер – от разрыва сердца, как тогда говорили. А еще через несколько лет все это стало казаться сном или сказкой: матовые, розово-желтые огни «Октябрьской», особенный какой-то, изысканный, казалось Инессе, запах ее, роскошь ресторана «Европейской», беззаботная праздничность жизни. Она не знала тогда еще, что никакая внешняя беззаботность ничего не определяет. За самым роскошным антуражем может прятаться горе... В «Европейскую» за ней и за дедом отец прислал машину: сытые и довольные, усаживались они на мягкие кожаные сиденья, Инесса едва успела рассказать шоферу Зигмунду Августовичу, где она сегодня побывала и что ела: от «Европейской» до дома на Гороховой машина, даже не торопясь, добежала за несколько минут... Как-то она описывала Андрею этот блистательный эпизод своего детства, и Андрей сказал: «А у нас в том году неурожай был, все погорело. Мать из картофельных очистков оладьи стряпала. Когда я первый раз приехал в Москву, сразу же пошел купил вареной колбасы. Я никогда еще никакой колбасы до этого не ел». Инесса на это спросила: «Ты меня упрекаешь?» – «При чем тут ты?»

А колбасу он до сих пор любит больше самых изысканных кушаний. Инесса редко занимается настоящей стряпней – и некогда, и не очень-то любит возиться на кухне, но иногда находит «кулинарный стих» – испечет к бульону кулебяку или нажарит купленных в «Дарах леса» куропаток, – Андрей ест и не замечает, что ест. «А колбаски не купила?» – «Ты же куропатку ешь!» – «Ну, не сердись».

Андрей перевернулся на спину, во сне прижался головой к ее плечу, оцарапав отросшей за день жесткой щетиной. Спокойный нрав, хороший сон – всем на свете он доволен. Своим скромным положением старшего преподавателя на кафедре, своими студентами, которые отчего-то всегда у него хорошие и любят электровакуумные приборы, своей дочкой (ею, впрочем, не всегда), квартирой. Другим нужны машины, дачи, заграничные командировки, а ему всегда достаточно того, что есть. Никогда никому не завидует. Но ведь и в самом деле, если прикинуть, с чего начинал, вряд ли мечтать тогда мог о том, что имеет. Но и не тщеславный он, всегда спал хорошо – тщеславные люди, наверно, редко спят спокойно. Однако только тщеславные, честолюбивые, должно быть, умеют ловить синих птиц успеха, славы, признания. Скромность не вознаграждается, нет. А если вознаграждается, то так же редко и случайно, как выпадает в лотерею самый крупный выигрыш.

Андрей засопел, трогательно, как ребенок. Таким его никто не знает, только она, Инесса. Таким его знала еще первая жена, Шура. Она умерла перед войной от неудачного, подпольного тогда, аборта. Ее фотография долго висела на стене в их комнатушке на Сретенке – и комната эта досталась им от нее. Инесса никогда не ревновала Андрея к памяти о ней. Всегда ей было жалко эту милую, так нелепо погибшую женщину.

...Хорошо бы все-таки номер оказался в «Октябрьской»...

4

В Ленинград поезд пришел затемно. С неба лил мелкий холодный дождь. Мог бы в виде исключения и не литься: было бы как-то оригинальнее приехать после стольких лет в Ленинград и увидеть над ним ясное небо. Но ленинградская погода вела себя как могла хуже – подобно детям при гостях, – самым неприглядным образом.

Инесса стояла на ступеньках Московского вокзала и хотя на голову ей и на плечи сыпался дождь, не могла сдвинуться с места. Нет, конечно, должен был быть дождь. Он должен был быть, потому что разве иначе я смогла бы так ясно, быстро и отчетливо понять, что мне дорог этот город не за то лишь, что есть в нем прекрасного и удивительного, а весь целиком – с этими вот моросящими ледяными дождями, намокшими, потемневшими от сырости стенами домов, низким небом, которое несет дымные полчища туч чуть ли не над самыми крышами... А когда белые ночи, когда блестят золотом купола и шпили, когда солнечные зайчики бегают по аллеям Летнего сада, когда Нева отражает чистую голубизну северного неба – такой Ленинград всякий полюбит...