Прохладное небо осени

В тусклом свете лестничной лампочки – ее счастливое, улыбающееся большеносое лицо, копна каштановых волос, которых так много, что всегда выбиваются пряди. Инесса сразу углядела отпечаток лет на лице, пополневшую фигуру. Она мгновенно, с печалью отметила эти перемены, но тотчас же ее глаза, как искусный реставратор, сняли наслоения лет и вернули ей Лильку такой, какой она все годы жила в ее памяти, потому что и лучистые глаза, и широкая белозубая добрейшая улыбка были те же, и вся Лилька конечно же была той же – милой, некрасивой, замечательной Лилькой. И Лилька, охватив Инессу одним быстрым и счастливым взглядом, пережила, наверно, то же: неузнавание, узнавание, возвращение...

Они обнялись, расцеловались и снова, не отходя от дверей, стали разглядывать друг друга. Лилька сказала первая:

– Совсем не переменилась. Ну нисколечки.

Инесса только улыбнулась снисходительно, не возражая.

– Ну, что? Ну, что? – заспорила с этой улыбкой Лилька. – Даже такая же худущая осталась.

Она повела Инессу по коридору, который, как и тысячу лет назад, освещался мутно-желтыми лампочками слабого накала, таил тени по углам и, как в детстве, опять показался Инессе одновременно и жутким и притягательным.

Комната Лильки была сильно вытянута в длину и от века делилась поперек шкафами, оклеенными с тыльной стороны обоями. Так было, когда Лилька жила здесь с родителями, старшим братом и сестрой. Так было и теперь, когда родители умерли в блокаду, брат погиб на войне, сестра с мужем получили трехкомнатную квартиру (сестра Женя всегда была практичнее и удачливее Лильки, замуж вышла после войны за капитан-лейтенанта, теперь он капитан первого ранга, а не как Лилька – за демобилизованного по ранению сержанта, без кола без двора и без специальности). Только шкафы были уже новые и вообще мебедь новомодная, полированная, диваны-кровати, люстры на обеих половинах.

– Твой сарай стал совсем модерн, – сказала Инесса, оглядевшись.

– Не говори, – жизнерадостно вздохнула Лилька, – эти дурацкие тридцать два метра, никогда мы с ними, наверно, квартиру не получим.

– А где семейство?

– У Кости партсобрание, Ольга гоняет, а Леонид у нас, сама знаешь, в армии. В институт, как тебе известно, с треском провалился. И очень хорошо, что в армии, – похоже, Лилька сама себя уговаривает. – Совсем от рук отбился, только и знал – гитара, да песенки, да по Невскому шататься. Нейлон, перлон, силон – еще бы немного, по миру бы нас пустил: сумасшествие какое-то. Ольга хоть девчонка, понять можно.

За дверью зазвонил телефон: он все так же висел подле самой Лилькиной двери, и номер у него сохранился старый, хотя было время, когда ни номера, ни звонка у него не было, без дела и без пользы висела черная коробочка, не с диском даже еще, а с кнопочками «а» и «б», и тени людей бродили по неосвещенным закоулкам коридора, и умирали эти тени тихо, тихо исчезали с земли. Танечка Васильева вот так умерла в сорок первом, лежит теперь в братской могиле на Пискаревском кладбище, с Инессиной матерью, с Лилькиными родителями и с тысячами других. Танечка Васильева, когда прыгала по подсохшему тротуару в «классики» и солнце слепило ее осколком стекла, не ожидала, что так мало осталось жить и что так придется умереть. Думала, что долгая у нее впереди жизнь и прекрасная. Кто-то иначе с Танечкой распорядился.

В дверь постучали:

– Елизавета Наумовна, вас. – Девичий голос, немного разочарованный – другого звонка ждали.

Елизавета Наумовна, Лилька ухватилась за голову:

– Наверно, Петруниной хуже стало. – Объяснила Инессе: – Послеоперационная, пожилая, с плохим сердцем. – И сорвалась с места. Задрожала мебель следом за ней.

Давала по телефону указания: сделать инъекцию строфантина... вызвать из терапевтического доктора Беридзе... Вернулась еще более встрепанная, озабоченная.

– И дежурит сегодня нескладеха такая, – пожаловалась Инессе. – Зачем только в медики пошла? Никакого призвания.

Лилька пошла в медики по призванию. Война застала ее на первом курсе медицинского – стала санитаркой, в кратчайшие сроки – как уже медичка – выучилась на медсестру, работала в госпитале в Ленинграде, ни на фронт, ни в тыл не попала, а было время – рвалась хоть куда, только бы из города. Так всю блокаду и прожила. В госпитале своем выходила и Костю. Писала Инессе в сорок четвертом, когда они друг друга опять нашли: «Я ему объясняла – доходяга я. Не такая, конечно, как в сорок первом или в сорок втором, но все равно. Никакого впечатления: такие говорит, глаза и такие, говорит, руки (этими руками я его три месяца перевязывала, и он, кроме меня, никого не подпускал) – только у тебя, ни у кого больше таких нет. Известно, любовь слепа – на ноги не посмотрел...» После войны Лилька снова училась в институте, а Костя пошел на трикотажную фабрику – слесарем, потом работал механиком, кончил техникум, в институт поступил с ходу, тоже вечерний; кряхтел, пыхтел, но тянул. Дети уже в школе учились, когда он завершил образование – на радость и гордость Лильке.