Прохладное небо осени

Старик молчал. Уткнулся в тарелку, ковырял салат. Наверно, жена под столом толкнула, напомнила, что посторонний человек в доме, чтоб не кричал и по столу не дубасил. Мать куда приятнее, заключила Инесса. Нелегко, наверно, с таким человеком ей жизнь прожить. А впрочем, кто знает? Отчего уж ей так с ним плохо было? Если и покричит иногда – так не на нее же. Чем-то он напомнил Инессе отцовскую соседку Марию Макаровну, хотя какое сравнение?.. И все же, кажется, тут же нащупала общее: злую обиду, что жизнь не так идет, как им надо, не на их мельницу воду льет. Им, в их закоренелой косности, нужно, чтобы ничего никогда не менялось, не двигалось, если от этого движения им лично пользы нет, а и вред. Масштабы, конечно, разные, сравнивать не приходится, а по сути...

– Вот, – сказала мать, отвлекая разговор на другое, – крабы едим, майонезом поливаем. А в блокаду, поверите ли, ремни, подошвы кожаные варили. Столярный клей на вес золота был. Не то что о крабах не мечтали, а картофелина, солью посыпанная, казалась самой что ни на есть лучшей едой...

...В сорок втором году Инесса смотрела фильм «Ленинград в борьбе». Это было летом, она пошла с Зинкой, девчонкой, с которой вместе лежала в больнице, а после больницы продолжала видеться. И Зина к Инессе привязалась. Добрая, неглупая была девочка, но находилась где-то на низшей ступени цивилизации. Кончила пять классов, работала кондукторшей в трамвае, книг не читала, и интересы ее постоянно крутились между любовными приключениями, которых и в войну ей хватало, и рынком, где что-то она продавала и покупала, отец был на войне, а у матери еще двое ребят, младших.

Они пришли в железнодорожный клуб, народу набралось – почти полный зал, сеанс был вечерний, и помещение небольшое.

К тому времени Инесса уже знала, что мама умерла, что умерла она от голода, что в Ленинграде от голода умерло много людей. Но представить; понять, как это умирают от голода и что это – город в блокаде, не могла.

Начался фильм. Рядом с ней, сзади, впереди вздыхали, охали, ужасались люди. Добрые, склонные к сочувствию и сопереживанию люди.

Инесса окаменела. Все внутри у нее сжалось и не отпускало. Она не чувствовала себя, она была там, в своем городе, с теми, кто пробирался между сугробами за водой по неузнаваемому Невскому, – неужели это Невский, как же так, как же это может быть, что заваленная сугробами, с торчащими мертвыми трамваями улица – Невский?.. И эти шатко ступающие, падающие посреди тротуара люди, те самые люди, которые год назад ходили веселые, нарядные, сытые по веселому, нарядному, сверкающему зеркальными стеклами Невскому?.. Этому нельзя было ни сочувствовать, ни ужасаться этим, – Инесса могла только жить сама в этом.

Зина, когда погас экран и зажегся под потолком тусклый желтый свет, сказала, вздохнув:

– Надо же, до чего эти фашисты людей довели! – как о постороннем, чужом сказала. Так о незнакомом молодом покойнике говорят. Еще полминутки помолчала, шныряя глазами по кинозалу, кого-то увидела, зашептала: – Гляди, Василий идет. С Нюрой вроде, а?.. Пойду догоню, мы тебя у входа подождем.

Инесса вышла через другую дверь и по темной улице побрела домой, к Варваре. Шла – и казалось, умирает сама. Оттого что в теплый, летний этот день заледенели от жуткого мороза все ее члены, оттого, что не ступают, подворачиваются опухшие от голода ноги, оттого что не может узнать в почерневших, с запавшими глазами, измученных лицах тех, кого знала совсем недавно.

Варвара уже вернулась с дежурства в больнице и затеяла на кухне стирку. Она стояла над корытом в клубах пара, двигались споро ее сильные неустанные руки – что-то она оттирала на доске. Пахло мокрым мылом, щелоком, слежавшимся грязным бельем.

Дети – Олежка и Тася – спали.

Инесса без всяких мыслей или намерений заглянула на кухню и пошла в свой закуток в коридоре. Дошла до топчана и рухнула на него, лицом в подушку.

Тотчас же Варварина рука легла ей на плечо, Варварино дыхание согрело затылок.

– Инночка, что ты? Что с тобой?

Состиранные, с тонкой и нежной, как шелк, кожей пальцы гладили голую Инессину руку, хотели успокоить, утешить, напомнить, что никогда-никогда Варвара на оставит ее в горе. Терпеливая, великодушная, мудрая Варвара!.. Что бы Инесса делала, если бы не встретилась она на пути?.. Не лежала бы сейчас на этом топчане, даже через все свое отчаяние зная, что она – не одна на белом свете...

Инесса забывала, что Варвара всего-то на шесть лет старше ее самой. Варвара была взрослой женщиной, матерью, женой солдата, а Инесса?.. Безответственная, балованная, эгоистичная девчонка.

– Варвара, – сказала она, повернувшись на постели, – это ужасно – то, что было в Ленинграде. Это и вообразить невозможно.

– Инночка, ну что ты, милая ты моя! Ведь уже это прошло, уже возят туда продукты, что ж ты поделаешь, когда несчастье такое?..

– Нет, нет, не в этом дело, – замотала головой Инесса. – Дело в том, что я жуткая дрянь.

– И выдумаешь же! – ласково засмеялась Варвара. – Ну что ты на себя наговариваешь?