Проходчики. Всем смертям назло...

На шее тонко бьется жилка. Как она беззащитна! Витька губами ловит ее, ласкает, жалеет, оберегает от непонятной опасности. И сыплет, сыплет последний снег, глазеют ядреные звезды, Большая Медведица услужливо кренит ковш, будто задумала зачерпнуть им спящую Землю.

…Бур вьется ровно, и кажется, что ему не будет конца. Вадим торопится, нервничает, его колонка то, захлебываясь, урчит, то срывается на отчаянный визг, будто молит о пощаде. Крошится и течет порода, шумит струя свежего воздуха, в перекрещивающихся лучах двух коногонок гудит неутихающим гулом штрек.

Проходчики заканчивали бурить последние шпуры, когда пришла основная смена. Первым в забой вкатился Дутов, минуту помолчал, прилаживая глазок светильника к каске, шваркнул к затяжкам банку самоспасателя, подскочил к Витьке.

— Чем занимались, громовержцы?

— Делом занимались, — спокойно ответил тот.

— Оно и видно! Пять бурок не смогли прокрутить, работяги! Надейся на таких…

— Пацанва желторотая, — приласкал Кошкарев. — Вам не в шахте работать, а воробьев по улице гонять!

— Что теперь прикажете делать? — распалялся Иван. — Баб на помощь звать?

Вадим рванул ручку подачи, щелкнул выключателем, подкатил к Дутову.

— Чего орешь, как продавщица за прилавком!

— А ты думал, за такие успехи я целовать тебя брошусь!

— Мне твои поцелуи как петуху самокрутка!..

Витька добурил шпур, дернул штангу, та со звоном жмякнулась о почву.

— Не шумите, забой обурен.

— Колонки демонтировать дядя за вас будет? — не унимался Дутов.

— Дядя за вас, между прочим…

— Помолчи! — цыкнул на Вадима Виктор.

Подошел Чернышев. С высоты своего роста, почти из-под самой кровли, посветил на притихшие колонковые сверла.

— Не горячитесь, не на базаре… По телефону сейчас звонил диспетчер. Спрашивал о козе с рельсами. В чем дело?

— Ни в чем! — Витька почему-то обиделся. — Вон она, ваша коза!

— Так электровоз стоит на заезде без банок.

— Она сама на крылышках сюда прилетела! — съязвил Вадим, для пущей важности хотел ругнуться, но великодушно пожалел непонятливых сменщиков.

Шахтеры мигом повернулись к козе, ощупали ее лучами света, помолчали.

— Ваня, живо убирай колонки, — скомандовал Чернышев. — Это минутное дело. — Повернулся к ребятам. — Идите на-гора, идите, ребятки… — Погладил Витьку по спине, слегка подтолкнул. — Идите…

В шахтерской бане было тесно и душно. Только что выехала смена Восточного и Западного крыльев. Черные, как сам уголь, шахтеры сидели на лавках, курили, устало переговаривались. В предбанник валил пар, смешиваясь с табачным дымом, вихлял под потолком, хлопали двери, тугими струями шуршала вода. Из бани выходили помывшиеся горняки, распаренные, чистенькие, с ободками вокруг ресниц, и казались квелыми, как новорожденные дети, среди чумазых, черных дьяволов.

— Эх ты, дьявол! Нам бы вагончиков десять и ажур! — сокрушался сидящий рядом с Вадимом голый черный человек с худым впалым животом и крепкими бугристыми бицепсами.

— Первый запад все резервы съедает, — уныло откликнулся его сосед, выпустив изо рта, как из паровозной трубы, густое облако дыма.

— Рекорд… — безрадостным тоном протянул другой, с шикарной татуировкой во всю волосатую грудь.

— А по мне, так… — Тот сплюнул черной слюной и, виляя измазанными ягодицами, скрылся в душевой.

— Начальству видней, — все так же уныло сказал сам себе его напарник и тоже скрылся за дверью.

Витька молча курил и будто не слышал разговора.

— Тоже мне… — проворчал Вадим. — Деятели… Только и забот, что собственная шкура.

— Пошли, потрешь мне спину, — Витькин голос звучал печально.

Они драли друг другу спины, будто намереваясь содрать всю кожу. Горячие струи приятно секли тело, по полу бежали темно-серые шапки пены. Вадим набирал шайку воды и, крякая, нежился в горячем водопаде. Витька старательно тер мылом глаза, отмывал черноту с ресниц, которая не очень шла к его лицу.

Душ парни любили, мылись подолгу, с удовольствием ощущая, как вместе с грязью уходит усталость и под густо намыленной кожей упруго играют мышцы. Распарившись, с красными кроличьими глазами, выскочили в предбанник.

Оделись, вышли на улицу, морозная стынь обожгла лицо, глаза ослепило яркое, но еще холодное солнце. Дорога к поселку блестела наледью, скользила под ногами. Предвкушая плотный обед и голубоглазую улыбку рыжей Иринки, Вадим повеселел, вырвался вперед, скользил как на коньках по льду.

«Мальчишка, совсем как мальчишка, — осуждающе думал Витька, потом не выдержал, разбежался, плюхнулся на дорогу и, поглаживая набитую шишку, тихо засмеялся. — А, Лариса… Как хорошо, что ты есть у меня! Вот пацан, голову свернет».

— Вадик, осторожней!

«Где она сейчас, что делает?»

В наледи сияло солнце, в груди замирало сердце.

«Лариса, я здесь, я на земле, я рядом с тобой!»

…Колкий ветер донес запах кухни. С алюминиевым половником в руках перед глазами замельтешила Иринка и где-то незримо, но поблизости от нее, неприятным пятном маячил Максим, ее поклонник. У раздатчицы на носике выступил пот; в проворных руках, с розовыми ноготками, ловко вертятся миски, тарелки…