Проходящий сквозь стены

— Прелестные юные создания, — вздохнул он, глядя на висевшие на стене фотокарточки. — Дай Бог, чтобы на балу в них влюбились честные малые, толковые, покладистые, работящие, и чтобы приглашение на танец обернулось чем-нибудь посерьезнее.

Из чистого любопытства — вор отворил шкаф и, подсвечивая себе фонарем, занялся исследованием его глубин. Он развернул фланелевые панталоны, отделанные понизу фестончиками, затем рубашки из льняного полотна; все это дышало такой чистотой и целомудрием, что его прошибла слеза. В благоговейном восторге он снял свой цилиндр и черную бархатную полумаску и проговорил сдавленным голосом:

— Наивные панталоны с фестончиками! Белоснежные рубашки и вы, невинные девические комбинации, как пленительна ваша скромность для сердца, израненного суетным светом! Касаясь этих сокровенных, но таких добротных вещей, я чувствую, как в душу закрадываются честные намерения. Семейные добродетели до того меня растревожили, что я готов уже отказаться от грешной беспутной жизни и провести остаток дней скромным чиновником по ведомству Регистрации.

Он предавался этим благочестивым грезам, а сам машинально перебирал в шкафу белье. Вдруг под стопкой носовых платков он нашарил пару фаянсовых копилок: на одной было написано: «Приданое Мариетты», на другой: «Приданое Мадлены». Он вытряхнул содержимое себе в карман и тут спохватился.

— Нужно во что бы то ни стало отделаться от этой привычки.

Деньги снова оказались в копилках, и у него стало легко и весело на сердце. Поистине, честность сама по себе награда.

«Решено, — подумал он, — отныне с жизнью светского вора покончено».

Он почувствовал, что валится с ног — шутка ли, такой волнительный день. Не было еще и десяти, и он решил, что вздремнет на месте, пока не вернутся хозяева. Он растянулся на кровати в девичьей спальне и провалился в сон. Вор уже заведовал канцелярией в каком-то важном департаменте, а в петлице у него красовался орден Академических пальм — как вдруг его разбудил сердитый голос. Он подошел к окну. Какой-то человек сидел на корточках перед входной дверью и брюзжал, явно не в духе:

— И все-таки я отлично помню, что закрыл дверь и положил ключ под коврик. Здесь бы ему и лежать, а вот поди ж ты…

Незнакомец пошарил еще немного под ковриком и опасливо заметил:

— Видно, жена вернулась, не иначе… Ох и попался же я…

Он позвонил в дверь, сперва несмело, затем обрывая шнурок. Ишь, бедолага, подумал вор, ему бы до спальни дойти, а наверх он не поплетется; он сбросил вниз ключ и снова залез под одеяло.

«Покемарю еще часик-другой, — зевнул он, — глядишь, и выйду в начальники. Знаем мы, что такое мамаша, у которой две дочки на выданье: пока все свечи не прогорят, не уйдет с бала».

Но только он вернулся в свою канцелярию, как в комнату вошел хозяин дома и включил свет. Вор-джентльмен уселся на кровати и захлопал себя по карманам — куда же запропастился пузырек с хлороформом, — но гость вдруг вскрикнул и бросился ему на шею:

— Сынок! Вот ты и дома, вернулся-таки спустя восемнадцать лет!

Уж не всплакнуть ли мне, раздумывал светский вор. Восемнадцать лет — а значит, подсчитал он, сейчас ему все тридцать пять: ишь обрадовал. Но надо же, как совпало.

— Мне не хотелось бы ранить ваших чувств, — начал он, — но вы точно уверены, что признали сына?

— Признал ли я тебя? Еще бы! Голос крови — не шутка.

— Голос крови — оно конечно, — согласился вор. — Однако же он может и ошибиться, и тогда…

— Да никакой ошибки! Ты и впрямь мой старшенький, ты и впрямь мой сынок Рудольф!

— Рудольф… Не спорю. Припоминаю нечто подобное. И все же…

— И у тебя еще родинка на сгибе правой руки, светлая такая…

Тут уж у Рудольфа не осталось сомнений. Последовали долгие объятия, в голосе у обоих дрожали слезы.

— Дорогое мое дитя, — говорил отец, — а я уж и не чаял тебя увидеть; как долго ты пропадал…

— Ах, отец! Я же знал, что найду ключ под ковриком…

— Кстати о коврике, не вздумай ляпнуть при матери, что я пришел в три часа ночи… Не поймет, поди, что можно так засидеться за бильярдом. Она, видишь ли, повела твоих сестер на бал в ратушу, ну а я тем временем решил перекинуться с приятелями в манилью.

— Вы, кажется, говорили о бильярде…

— Ну в бильярд, в бильярд. Начали с манильи — кончили бильярдом. В любом случае, скажи матери, что в полночь я уже был дома — что тебе стоит сделать ей приятное.

Рудольф скрепя сердце пообещал. Уж таким он стал честным, что не мог теперь солгать даже во благо.

— Вы сказали — сестры. Уж не те ли это хорошенькие девушки с фотографий? Они немало изменились, пока меня не было дома, и, по правде говоря, я едва их узнал.