Прокля'тая Русская Литература (СИ)

   Однако после ухода Марка Юрьевича на лекции Муромов уверенно заявил, что Чернышевского Ригер не только к среде, но и вообще никогда не одолеет. "Не сможет он, с его-то утончённым вкусом..."

   Муромов ошибся. В среду после последней лекции Марк появился на кафедре русской литературы с лучащимся взглядом, ироничной улыбкой и зелёным томом Чернышевского под мышкой. Более того в руке у него был зажат пакет, из которого он, под ошеломленные взгляды коллег извлёк бутылку водки и банку малосольных огурчиков, батон хлеба и палку "краковской", объяснив потрясённым товарищам по ремеслу, что под иную выпивку и закуску "Что делать?" просто не пойдёт.

   -Спасибо, господа, за укоры, я много потерял бы, не зная этого шедевра. Скажу вам больше, - хихикнул он, - роман так впечатлил меня, что я прочёл и все дневники автора и его письма, и даже все мемуары о нём, - и не пожалел. Вы расширили границы моего вкуса.

   Голембиовский, Муромов и Верейский удивлённо переглянулись, первые принялись молча нарезать бутерброды, а Верейский осторожно спросил:

   -И каковы впечатления, Марк?

   -Сложные, - проворковал Ригер, - но я в последнее время ловлю себя на странной сладости искаженного эстетизма. Проще говоря, от хорошей книги получаю удовольствие потому, что она хороша, а в дурной восхищает её глупость и посредственность. Я стал воспринимать бездарность как грань декаданса, как запах порчи литературы, и, подобно Бодлеру, начал ощущать красоту распада, поэзию тлена, метафору гниения! Становлюсь гурманом-извращенцем, - физиономия Марка странно кривилась, но он явно был в приподнятом настроении.

   Коллеги снова переглянулись. Деликатность и такт мешали им высказаться, да и едва ли они имели что сказать, и только Голембиовский недоуменно уточнил:

   -И на это расширение сознания вас, Марк Юрьевич, сподвиг Чернышевский?

   -Ну, возможно, некоторое понимание того, что в идеологизированном обществе литературой можно назвать любую макулатуру, было у меня и раньше, но теперь оно оформилось в убеждение, - улыбнулся Марк. - Но главное-то, главное, я понял Достоевского через Чернышевского!

   Верейский недоуменно уставился на Ригера, тот же энергично кивнул.

   -Помните то замечание в черновиках Достоевского по "Бесам", когда он говорил, что Петр Верховенский, Нечаев, у него выходит лицом почти что комическим? - Верейский кивнул, - но почему заговорщик, революционер и убийца у него смешон? Почему ему потребовался мощный, жуткий в своей противоречивости, но уравновешивающий действие образ Ставрогина?

   -И почему же? - полюбопытствовал теперь и Голембиовский.

   -Отвечу в конце нашего заседания, пока же - не будем отвлекаться, - пообещал Ригер интригующим тоном и, подождав, пока все расселись, начал, - скажу честно, я ничего не почерпнул в мемуарах. Понятно, что позиция, выбранная интерпретатором, - скривил губы Ригер, - определяет толкование биографического материала. Исследуя мемуары, посвященные Чернышевскому, заметно, что большая их часть написана после его смерти, когда масштаб его личности был неимоверно раздут, словно презерватив накачали до размера цеппелина. И оттого в мемуарах, связанных даже с ранними годами, образ Чернышевского принимает идеологическую нагрузку, совершенно не адекватную жанру. Это просто "жития святых". Этим же страдала, кстати, и вся "лениниана", где идеальное, историческое и биографическое совмещалось в единое мифологическое. Только личные дневники рисуют его верный портрет, однако, - прервал себя Марк, - я выступаю не в своем амплуа. Начинайте, Алекс.

   Верейский полистал свои блокноты.