Прокля'тая Русская Литература (СИ)

   -Ну, кое в чем вы, безусловно, правы. Рассказы саратовцев о детстве Чернышевского в записи Ф. Духовникова - это откровенные фантазии, где каждый эпизод проецируется на будущее "подвижничество". Воссоздать внутренний облик через внешние проявления не удается: "Хотя Николай Гаврилович был большой любитель всяческих игр, но он не только не отвлекал мальчиков, живших в соседстве, но даже сам оставлял игры и всякие удовольствия, если нужно было помочь кому-нибудь в учебных занятиях" Или: "Жизнь семинаристов того времени была груба; но Николай Гаврилович не обращал на это никакого внимания: для него дороги были беседы с умными товарищами. Желая докончить с кем-нибудь разговор, Николай Гаврилович иногда заходил с товарищами, любившими выпить, даже в кабак, в котором, несмотря на непривычную для него обстановку, вел с ними дружественную беседу, отказываясь от водки, которой его усердно угощали". Мемуаристы всячески стараются примирить облик общительного зачинщика игр с обликом анахорета, стремящегося к уединению за книгой. В одних мемуарах: "Он не был похож на других; ребяческие игры и потехи занимали его мало. Без книги в руках его трудно было видеть; он имел её в руках во время употребления пищи, за самоваром, во время обеда и даже в течение разговора". Это утверждает А. Раев в "Записках о Чернышевском". Духовников возражает: "...он был бойкий мальчик, предававшийся играм с увлечением и страстностью" Далее, Духовников: "...двоюродная сестра увлекла его игрой на фортепиано, так что и Николай Гаврилович тоже выучился играть на нём". Раев: "Пробовали учить его на фортепиано, но это ни к чему не привело". Иногда Николай Гаврилович выступает любимцем семинаристов, центром всеобщего внимания. А. Розанов: "Он едва ли не единственный мог быть спасителем товарищей на уроках по древним языкам, Николай Гаврилович приходил в класс раньше, чем было то нужно, и с товарищами занимался переводом. Подойдет группа, он переведет трудные места и объяснит; только что отойдет эта - подходит другая, там третья..." Духовников: "В семинарии Николай Гаврилович был крайне застенчивый, тихий и смирный; он казался вялым и ни с кем не решался заговорить первый. Его товарищи называли его между собой дворянчиком, так как он одет был лучше других, и был сын известного протоиерея; кроме того, Николай Гаврилович очень часто ездил в семинарию на лошади, что в то время в Саратове считалось аристократизмом; поэтому чуть ли не целый год чуждались его и не решались вступать в разговоры с ним".

   Ясно, что истина, по закону тождества и принципу исключенного третьего, может быть только в одном из подобных суждений...

   В целом Духовников образованность юноши объясняет семейным укладом, мемуаристы же демократического склада не устают удивляться, как мог Чернышевский выработать "передовые убеждения" вопреки поповской среде. Один и тот же факт, в зависимости от убеждений пишущего, комментируется в различных мемуарах противоположным образом. Вот защита Чернышевским магистерской диссертации. Воспоминание Н. Шелгунова вошло почти во все биографии Чернышевского: "В 1855 г. Чернышевский представил диссертацию об "Эстетических отношениях искусства к действительности". Ученый факультет университета в первый раз слышал такие мысли, первые кончики тех львиных когтей, которые он показал потом. Всё здание русской эстетики Чернышевский сбрасывал с пьедестала и старался доказать, что жизнь выше искусства и что искусство только старается ей подражать". Для Шелгунова защита представляется едва ли не поворотным моментом в истории литературы. Интересно, что он почти вторит дневниковым записям юного Чернышевского, мечтавшего именно о такой роли.

   Зато Пыпин гораздо более сдержан. Он не приписывает диссертации никакой новизны: А. Никитенко, по кафедре которого проходила диссертация, "знавший эстетику по переводам и рассказам о теориях Гегеля", хотя сам не разделял взглядов Чернышевского, допустил диссертацию к защите: "Она была им принята; затем, с формальной стороны, состоялся диспут, прошедший обычным образом, причем автор не оказывался побежденным, и дело казалось решенным; но затем оно должно было идти на утверждение министра. Здесь началась какая-то тёмная история".

   В памяти же Раева, дальнего родственника Чернышевского, это событие запечатлелось по-своему: "Ничего особенно выдающегося во время самого диспута не случилось, но в конце его не было объявлено, что Чернышевский будет представлен к степени магистра. Я обратил на это внимание Николая Гавриловича, и он вполголоса сказал мне, что не знает, почему взъелись на него, так как диссертация его заимствована из Фейербаха, и он только перевёл сказанное им с ничтожными изменениями. С этого момента начинается существенный поворот в жизни Чернышевского. Потеряв надежду устроиться в ученой среде, он направился в журналистику"