Проклятая игра

Ничто – вот в чем суть. Слова, которые он услышал – и произнес – на Калибан-стрит, наконец обрели абсолютный смысл. Вот Европеец, доказывающий горький силлогизм собственной плотью и костью.

Закончив работу в коридоре, он вернулся в главную комнату и принялся трудиться там. Его первоначальное отвращение от прикосновения к плоти уменьшалось, со временем он начал хватать куски со стен и бросать их на пол, чтобы раздавить. Покончив с игровой комнатой, отправился прочесывать лестничную площадку и лестничную клетку. Наконец, когда все стихло, Марти вернулся в номер и развел костер из занавесок в гардеробной, подпитанный столом, на котором старик играл в карты, и разожженный с помощью самих карт, затем обошел комнату, пиная большие куски мяса в огонь, где они шипели, сворачивались и вскоре сгорели. Более мелкие фрагменты он соскребал, все еще посмеиваясь, и бросал это мясо в сердце костра. Комната быстро наполнилась дымом и жаром; ни у того ни у другого не было пути к отступлению. Сердце его громко стучало в ушах, руки блестели от пота. Это была долгая работа, следовало проявить тщательность, не так ли? Он не должен оставлять ни единого живого пятнышка, ни единого фрагмента, потому что боится, что тот продолжит жить, станет мифическим – возможно, вырастет – и найдет его.

Когда огонь начал угасать, он скормил ему подушки, пластинки и книги в мягких обложках, пока не осталось ничего, что можно сжечь, кроме него самого. Бывали моменты, когда он зачарованно смотрел на пламя, и мысль о том, чтобы шагнуть в огонь, не казалась непривлекательной. Но он сопротивлялся. Его искушала только усталость. Вместо этого он забился в угол, наблюдая за игрой пламени на стене. Узоры заставляли его плакать, или, по крайней мере, что-то заставляло.

Когда незадолго до рассвета Карис поднялась по лестнице, чтобы вывести Марти из задумчивости, он не услышал и не увидел ее. Огонь давно погас. Только кости, раздробленные Бриром, почерневшие и потрескавшиеся в огне, были еще узнаваемы. Осколки бедренной кости, позвонков, блюдце черепа Европейца.

Она прокралась внутрь, словно боялась разбудить спящего ребенка. Может, он и впрямь спал. В его голове мелькали неясные образы, которые могли быть только снами: жизнь не так ужасна.

– Я проснулась, – сказала она. – Я знала, что ты будешь здесь.

Он едва мог разглядеть ее сквозь грязный воздух: она напоминала рисунок мелом на черной бумаге: чуть коснешься – размажется. Слезы опять навернулись на глаза, когда он подумал об этом.

– Мы должны идти, – сказала она, не желая настаивать на объяснениях. Может, она спросит его об этом со временем, когда печаль покинет его глаза; может, никогда не спросит. После нескольких минут, в течение которых Карис уговаривала Марти и прижималась к нему, он перестал обнимать собственные колени, прервал медитацию и уступил ее заботам.

Когда они вышли из отеля, ветер, как всегда враждебный, налетел на них. Марти поднял голову, чтобы посмотреть, не сбили ли порывы ветра звезды с курса, но они были непоколебимы. Все на своих местах, несмотря на безумие, которое в последнее время терзало их жизни, и, хотя она торопила его, он медлил, запрокинув голову и щурясь на звезды. Они не даровали никаких откровений. Просто булавочные уколы света в ясном небе. Но он впервые увидел, как это прекрасно. И что в мире, слишком полном потерь и ярости, есть такие далекие звезды: минимум триумфа. Пока она вела его по темной земле, он, не в силах справиться с собой, снова и снова пристально глядел в небо.