Проклятье Жеводана

– Да, ваше величество. И меня уже упрекали в том, что оно получилось слишком безобразным.

Людовик улыбнулся вновь, что было хорошим знаком.

– У вас большой талант, граф, – сказал король. – Подумайте о том, чтобы жить согласно заветам вашей семьи и родовому признанию. У вас большое будущее на этом поприще. Это никак не умаляет ваших успехов в Святом Стефане, но все же вы зря завидуете кузену.

Он умолк, и его пальцы стучали по спинке дивана, унизанные роскошными камнями, которые я до сих пор не могу описать – едва ли мне знакома такая порода, руда или минерал.

– В конце концов, – произнес Людовик, – на его счету, безусловно, ценный трофей – Волк из Шаза. Но на вашем – Зверь Жеводана.

Я сглотнул и продолжил смотреть на сад.

– Прошу прощения, ваше величество, – произнес я, положа руку на сердце. – Но вас ввели в заблуждение. Да, я и впрямь присутствовал на облаве на Зверя, но сразил его не я, а охотник по имени Жан Шастель.

– Вот как? – спросил король. – Мне доложили, что именно вы, граф, спустили курок.

– Оградите свои уши от этих слухов, ваше величество, – замотал я головой. – Думаю, все дело в том, что я был единственным аристократом на той охоте. Намного красивее исход великой охоты, ежели Зверь падет от руки аристократа, да притом потомственного охотника, нежели от руки какого-то бродяги. Хоть этот обман мне был бы на руку, но все же придется его развеять.

– Я вижу ваше благородное сердце, – вздохнул король. – Не скрою, я сам бы ратовал за то, чтобы присудить победу вам, а не этому Шастелю. Подыграйте вы мне, все бы так и было.

Я улыбнулся и опустил взгляд.

– Если ваше величество прикажет – да будет так. Но если владыка, Возлюбленный народом, внемлет моей просьбе, то не будет идти против того исхода, который был уготован и который свершился.

– Аминь, – вздохнул король и перекрестился. – Раз это был Шастель, то пусть так и будет.

* * *

Из Версаля я ехал домой, в замок Готье. Мне надо было закончить все как можно скорее. Лю выбежал меня встречать, едва мой экипаж въехал в ворота. Я открыл дверь прямо на ходу, подхватил своего сына и крепко-крепко обнял его. Помню, еще тогда поразился, какой же тяжелый мой мальчик. Спина гнусно заныла, и пришлось опустить сына на землю.

Суетливые метания не справлялись со своей главной задачей – заглушить мысли, ведь мыслей было слишком много, так много, что они, томимые в тесноте, так озлобились друг на друга, что принялись грызться между собой. Давно мой разум путался разными демонами, и я не внимал им. Чему меня и научили порывы безумств, которые я видел со стороны, в том числе в Святом Стефане, которые испытывал и на своей шкуре, так это слушать свое сердце. Пусть зов его и лукавый, и неправедный, и глупый, но сердце лишено того оглушительного многоголосья, которое стояло неуемным гомоном в такой ответственный и роковой момент.

Перерыв свой кабинет, поставив все с ног на голову, я в ярости пнул деревянный короб, который вытряхнул из дубового шкафа.

– Ваша светлость? – спросила служанка, робко стоящая на пороге.

– Где часы моего отца? – запыхавшись от бесполезных поисков, спросил я.

Бедная женщина свела брови, как будто я просил чего-то невозможного.

– Часы отца, золотые, с откидной крышкой и фарфоровым циферблатом, и разбитым стеклом, – я тряхнул пару раз рукой в воздухе, пытаясь пробудить в нерадивой прислуге память об этой памятной вещи.

– Ваша светлость, этих часов точно тут нет, – сглотнув, пробормотала она.

Каждое слово служанки напоминало робкие шаги по скрипучему льду, который покрывается все новыми и новыми трещинами.

– А где они? – спросил я, стоя посреди учиненного бардака, как гордый победитель на поле боя, и уперев руки в боки.

– С вашим отцом, ваша светлость, – сказала она.

Мой гнев в следующее же мгновение обрушился бы на служанку, как вдруг стих, а затем и вовсе сменился волной холода, окатившего меня с ног до головы. Я попятился назад и, едва не споткнувшись, сел на край дивана.

– Уйди, – тихо попросил я.

Служанка тотчас же удрала прочь, оставив меня один на один с жестокой истиной, которую она мне и открыла. Прямо сейчас тиканье, пульс самого времени раздавался в этой комнате, из внутреннего кармана. Загвоздка была в том, что на мне была лишь блуза. Ни жилета, пиджака или камзола, ничего, где могли бы лежать эти часы. Но они тикали, я же отчетливо слышу их, главное, не опускать взгляда. Проведя рукой по лицу, я вытер выступивший холодный пот, вспоминая наше прощание с отцом, как он передал мне в руки те самые часы, которые сейчас куда-то исчезли, породив своим исчезновением вереницу вопросов.

Почему отец не написал ни одного письма из Фару? Почему я не написал ни одного ему письма? Почему кузен ни словом не обмолвился о делах отца или, в конце концов, не спросил меня о нем? Почему я не удивился, не увидев отца на триумфе в честь Франсуа? Почему этому не удивился Франсуа? Почему все называли лишь меня графом Готье и никто не спрашивал: «Граф Готье? Отец или сын?» Почему служанка стала бледнее фарфора, когда я заговорил об отце?