Проклятье Жеводана

– Я жив, и это главное, – произнес я, и мы приступили к завтраку.

Прошло слишком много времени. Пора действовать.

* * *

Не думаю, что я смог бы заснуть накануне того вечера, а потому я не ложился вовсе. Передо мной раскрывались тайны «Elementa chemiae» Германа Бургаве[3], занимая мой разум наиболее полезным и благотворным образом.

Пока я погружался в сакральные глубины устройства мира, созданного Великим Архитектором Мироздания, слуга, приготовивший мой наряд с вечера, уже, наверное, дрыхнет себе в каморке, меньше четверти моих покоев. Не знаю, почему я сейчас думал о черни, до которых мне никогда не было и не будет дела.

Когда мои глаза, утомленные многочасовым чтением в полумраке, попросту начали подводить меня и чтение стало невозможным, я отложил «Elementa chemiae», пообещав себе обязательно вернуться к этой мудрой книге.

Встав с кресла, я как следует потянулся и размял шею. Кровь щекотливо пощипывала все тело, вновь горячо и охотно прильнув к затекшим конечностям.

После короткого, а может, и не такого уж и короткого, помутнения в глазах, я оглядел приготовленный костюм, касаясь аккуратной вышивки на белом жилете самыми кончиками пальцев. Во внутреннем кармане покоился мой тайный козырь, который, вероятно, и натолкнул меня мыслями на тот самый вечер шесть лет назад.

Мягкий запах тающего пчелиного воска. Гулкий присвист сквозняков, которыми дышит наш большой и старый замок. Свечи, скорбящие в холодном одиночестве в тисках серебряного канделябра, и слезы льются горячим воском.

Послюнявив палец, я приложил немало стараний, чтобы разъединить старые слипшиеся страницы большой толстой книги, написанной каким-то безымянным монахом. Шелест бумаги размножился, разносясь по просторному залу.

Я оставался один. Будучи совсем еще юным мальчиком, со стороны, по крайней мере слугам, я мог казаться бесстрашным юношей.

Но дело было отнюдь не в этом. Более того, сам я, положа руку на сердце, не имея привычки к хвастливости, признаюсь – я тот еще трус.

Я боялся оставаться один. Меня пугали тени и то, что в них, – а в них точно кто-то стоял или, скорее, припал своим мрачным телом к стене, взобравшись по ней как ящерица.

Все, что я мог сделать против этих созданий, которые наполняли буквально каждый угол нашего мрачного замка, это не думать о них. Или хотя бы постараться.

Но эти страхи меркли перед иным, намного большим.

Я наотрез отказался ехать куда бы то ни было с отцом и, самое главное, с тетушкой Арабель.

Мне никогда не нравилась ее костлявость, и ей не помогали пышные платья. Когда я смотрел на ее лицо, меня ужасал ее слишком широкий рот и узкие губы. Ее холодные глаза, как будто бы рыбьи, никогда не смотрели прямо. Она точно косоглазила, но я все не мог понять, они расходятся или, напротив, устремлены в одну точку.

Страшные мысли едко впивались в мой разум, и когда я смотрел на это лицо, меня охватывало жгучее желание содрать эту тонкую пергаментную кожу, ведь Господь не мог создать по своему образу и подобию такое жуткое существо.

Побуждения мои были вызваны отнюдь не жестокостью, а лишь пылким рвением к жизни, я чувствовал себя загнанным и зажатым в самый угол, едва этот рыбий взгляд касался меня.

Хоть тетушка и была добра и любезна, редко приезжала без гостинца или подарка, я не мог глядеть на нее без дрожи, и сейчас, будучи взрослым юношей, мне с трудом дается сохранить лицо, когда папа говорил о своей сестре Арабель.

Меня обливало холодным потом и трясло в лихорадке, когда я знал, что тетя у нас в гостях. Конечно, я не выходил к ней и, запершись на несколько оборотов в своих покоях, ужасался, что в наших с ней жилах течет одна кровь, кровь Готье.

Вспоминая все эти ужасы, которые неизменно тянулись за мной от одной только мысли о тете, я просто был готов употребить всю свою власть, присущую мне в моем возрасте, чтобы любой ценой остаться дома.

Отец, уже знакомый с моим отчаянным нравом и громкими заверениями, вплоть до самоповреждений, смирился с моей волей и оставлял меня наедине с моими мрачными томами прямиком из темных веков.

Стал я затворником поневоле, из-за собственной слабости, из-за немощи пред этим леденящим душу ужасом, который завладевал мной, подобно злому гению.

На старинных страницах рядом с житием Святого Варфоломея соседствовал рецепт трески с луком. Те иллюстрации, что уцелели, вызывали во мне смешанные чувства. Больше всего на свете я мечтал захлопнуть эту толстенную книгу и швырнуть ее в огонь, чтобы больше ни я, ни один из смертных не увидел этих чудовищ, что вились своими телами меж раскидистых деревьев.

Я тщетно пытался разгадать, где же все-таки начинается хвост змея, а где могучий дуб протягивает свои ветви, усеянные крупными желудями.

– Чего… – смутился я, завидев на одной из ветвей… ну, видимо, лист очень странной формы.