Проклятие безумной царевны

И тут тот самый черт, который, как я полагала, обо мне позабыл начисто, вдруг высунулся из своих адских бездн и дернул меня за язык. Да уж, подзудил так подзудил!

– Я не барыня! – надменно проговорила я. – Я – царевна Анастасия! Вот мой портрет!

И я показала ему газету.

– Где? – спросил он, разглядывая фотографию. – Это что за девки?

– Да тут же написано! – воскликнула я. – Читай! Ты что, неграмотный?

На миг в его глазах мелькнуло что-то беспомощное, и я поняла, что он и в самом деле неграмотный. Мне даже жалко его стало. Нет, ну правда – оказаться лишенным такого богатства, такого счастья, как умение читать!

– Ничего, я сама тебе прочитаю, – гордо сказала я. – Здесь написано: «Их Императорские Высочества Великие Княжны в Ливадии. Слева направо: Ольга Николаевна, Татьяна Николаевна, Мария Николаевна и Анастасия Николаевна». Понял?

– И что? – спросил он угрюмо.

– А то, что великая княжна Анастасия Николаевна, то есть царевна, – это я! – выкрикнула я, пораженная его тупостью.

– Чтой-та ты буровишь, – вмешался другой мальчишка, такой же тощий, чумазый, плохо одетый, как первый, правда, бритый наголо. – Княжна-то – она где? На газетке. А ты тута. Какая ж ты она?

– Это же фотография, чудак, – засмеялась я снисходительно и тут же поняла, что это слово ему неизвестно, он вообще не понимает, что это такое, а мою снисходительность он воспринял как издевку.

– Надсмехаешься? – протянул бритоголовый, и его глаза сверкнули ненавистью. – Слышь, Фролка, она над нами надсмехается, энта царевна!

– Царевна, говоришь? – точно так же сверкнул глазами первый мальчишка. – Царева, значит, дочка? Да за вас, за царей, мои батька с маткой на поселение пошли, не в Москве, как раньше, а тута живем, на Пустовой.

Он махнул в сторону жалких домишек, нелепо скособочившихся вдоль улицы, и я, наконец, сообразила, куда попала.

Это была улица, где жили ссыльные поселенцы.

…В самом центре Угрюмска, через два квартала от полицейского управления, находился длинный белый дом с решетчатыми окнами – острог. Туда частенько пригоняли партии арестантов: оборванных, растрепанных, с затравленными, злобными лицами – уголовников, разбойников. Однако среди них иногда можно было увидеть людей в студенческих тужурках, в пиджаках, в черных косоворотках. Это были не уголовники, а те, кого называли «политиками».

Частенько по улицам разносился возбужденный крик:

– Острожников ведут! Острожных!

Партия арестантов тащилась по середине улицы, а обочь ехали верхом, с шашками наголо конвоиры. Мальчишки со всего города мчались глядеть на новых обитателей острога. Девчонки тоже туда бегали. И я как-то раз там оказалась. Но подошла слишком близко к острожникам, и конвоир, привстав на стременах, закричал на меня сердито:

– Осади назад!

Лошадь его, кося лиловым огромным злым глазом, похрапывая и бренча удилами, пошла на меня боком. Я перепугалась, убежала и больше смотреть на арестантов не ходила. Мне было и жалко их, и противно, потому что они бунтовали против царя, а в нашей семье к верховной государственной власти относились с глубоким почтением.

Острог в Угрюмске был пересыльной тюрьмой. Отсюда арестанты шли по этапу дальше. Однако некоторые оставались в нашем городке. Они назывались ссыльными поселенцами. На поселение определялись не уголовные, а только «политики». Они проводили в Угрюмске по три-пять лет, живя будто на воле, а на самом деле – под постоянным надзором полиции. Некоторые находили работу, но большинство жили на скудные «кормовые» деньги, вели немудрящее хозяйство: огородничали, покупали в складчину скотину… Такая общая жизнь называлась коммуной. Кое к кому приезжали жены и дети; семейные от коммуны отделялись и селились в плохоньких домишках, стоявших бесхозными на окраине. Впрочем, вид этих домишек, даже ставших обитаемыми, менялся мало: денег на обустройство у «политиков» не было.

Да, улица Пустовая была, конечно, последним местом, где бы мне хотелось оказаться! Ведь всех этих политических арестовали и сослали за то, что они хотели убить царя! А значит, и его семью. А я ляпнула им, кто я такая, назвалась Анастасией…

Но я поздно хватилась осторожничать!

– Ну, щас ты узнаешь, краля, щас узнаешь… – твердил бритоголовый, наступая на меня. Глаза его выкатились, стали безумными.

Мне стало холодно. В книжках я встречала выражение: «Кровь отхлынула от лица». Сейчас кровь отхлынула не только от моего лица, она как будто вся из тела вытекла! Газета выскользнула из моих задрожавших пальцев и зашелестела в пыли.

– Да ладно, Кирюха, – примирительно сказал Фролка. – Она наврала. Не видишь, что ли, как перепугалась? Наврала ты, да? Ну? Чего молчишь, говори!

Да ему жалко меня стало, вдруг поняла я.

Жалко? Меня? Царевну Анастасию?!

И страх исчез, наоборот – такая злость, такая злобная гордость меня обуяли, что, казалось, режь начетверо, но я все равно не признаюсь, что наврала!