Проклятие безумной царевны

Однако Серафима Михайловна не испугалась ничуть!

– Ты ничего не понимаешь! – крикнула она. – Ты сам безумец, если не хочешь даже попытаться изменить нашу жизнь! Нет, это не жизнь, это медленное умирание! Мы всех себя отдали этой девочке, мы подчинили свои судьбы ее судьбе, мы не раз спасали ее от смерти, сами рискуя погибнуть, мы не требовали от нее благодарности, мы самоотверженно служили ей, и вот наконец возникла возможность все изменить, получить награду. Подумай, Владимир! Наши сбережения на исходе, но, пока они еще есть, их надо пустить в дело. А дело это будет – получение части романовских миллионов, которые лежат в английских банках! Если нам удастся доказать, что наша Анастасия – это подлинная Анастасия, мы выиграем столько, что все беды наши покажутся призрачными!

Несколько мгновений Владимир Петрович молча смотрел на жену, только головой покачивая, словно не верил тому, что слышит, потом заговорил – тихо, терпеливо, как говорил со мной в самые тяжелые приступы моей болезни. Он убеждал Серафиму Михайловну в том, что она задумала совершенно невозможное предприятие, авантюру чистой воды, и напрасно искушает меня, он перечислял все трудности, которые встанут на пути к этим «романовским миллионам», которыми она грезит: недоверие к моей персоне, относительное сходство, которое признают только люди, которые отчаянно хотят видеть это сходство, ну а скептики могут и не обнаружить между нами ни одной общей черты, кроме маленького роста. К тому же нас многие знают, нас многие помнят в Ялте и Одессе, они помнят нас…

– Именно поэтому я и говорю о поездке за границу, где ее никто не знает, никто не знает нас, – твердо сказала Серафима Михайловна. – В конце концов, авантюра, которую я тебе предлагаю, не менее авантюрна, чем та, в которую ты вовлек меня, когда был послушным оружием Бойцова. Нам не привыкать рисковать – почему не рискнуть еще раз? Это всяко лучше того состояния медленного умирания, в котором мы все находимся. Я предлагаю выход из него, а ты называешь это авантюрой!

Я насторожилась: эта фамилия – Бойцов – что-то говорила мне, но я не могла вспомнить, что именно. Однако на Владимира Петровича она произвела впечатление, причем сильное! В его лице появилось сомнение, он задумался… а потом махнул рукой и прошептал:

– Ты сошла с ума, Симочка, ты сошла с ума!

Однако несмотря на эти слова, было ясно, что он сдался.

Серафима Михайловна, поняв это, бросилась к нему и крепко расцеловала; радостно приникла к нему и я и была поражена, когда в этот момент глаза его наполнились слезами и он прошептал:

– Чего я только не сделаю ради тебя, моя девочка, моя родная девочка!

* * *

На следующую ночь я все же встретилась с Лёнькой Седнёвым и вытянула из него еще кое-какие подробности не столько о самой царской семье, сколько о Екатеринбурге, о его улицах, о том месте, где стоял дом Ипатьева и о самом этом доме. Лёнька знал его превосходно!

Дом этот располагался невдалеке от реки Исеть, на углу Вознесенской улицы и переулка, который назывался так же – Вознесенским. Стоял дом как бы в полугоре, поэтому фасад его, обращенный на Вознесенскую улицу, был одноэтажный, а часть, обращенная к саду, имела два этажа. К одной стене была пристроена веранда, а в другой, которая углублялась в склон горы, находился подвальный этаж, и оттуда был выход в Вознесенский переулок.

Почему именно этот дом выбрали для царской семьи, Лёнька толком не знал, но ходили слухи, что инженер Ипатьев состоял в эсерах, оттого ему большевики и доверяли как классово близкому человеку. Правда, все время, что в доме содержались Романовы, хозяин был в отъезде, все его собственные вещи были заперты в кладовой рядом с подвалом и опечатаны.

В доме имелись водопровод и канализация, были подведены электричество и телефонная линия. Лёнька помнил, что комнаты были украшены чугунным литьем и лепниной, а потолки – художественной росписью.

Охранялись заключенные очень строго. На чердаках соседних зданий установили пулеметы, сам дом окружили двойным забором, который был выше окон второго этажа. В заборе имелась единственная калитка, перед которой постоянно дежурил часовой. Внутри поместились два поста охраны, снаружи – восемь. Потом их стало по десять снаружи и внутри. К большинству постов была проведена звуковая сигнализация, так в любой момент часовой мог подать в комендантскую комнату условный сигнал.

Поначалу вся охрана помещалась в трех комнатах нижнего этажа, но постепенно количество ее увеличилось до сорока пяти – пятидесяти человек (Лёнька точно не мог сказать), и тогда все они были переселены в дом Попова, который находился в Вознесенском переулке, напротив дома Ипатьева.

Насколько Лёнька помнил, неподалеку проходили улицы Глуховская, Офицерская, Калабошская, а других он назвать не мог, ибо на них не бывал.