Проклятие дома Виндзоров

Иными словами, царь должен передать власть Думе. В столице сложилось двоевластие: Временный комитет Думы и Петроградский совет. Временному комитету требовались властные полномочия.

Лента телеграфного разговора Рузского с Родзянко передавалась в сжатом виде в Могилев, в ставку Верховного главнокомандующего, а оттуда начальник штаба генерал Алексеев рассылал ее командующим фронтами и флотами, запрашивая мнение: следует ли просить у государя отречения? Почти отовсюду пришел утвердительный ответ. Командующий Черноморским флотом адмирал Колчак не прислал никакого ответа. Этот опрос решил дело. Когда армия отказывается защищать монарха, тому остается только отдать власть. Впоследствии Рузский, в зависимости от политического момента, будет то приписывать себе главную заслугу в отречении, то валить всё на «интригана» Алексеева…

К тому времени, когда в Ставку прибыли делегаты Думы Шульгин и Гучков со своим проектом манифеста об отречении, решение уже было принято. Рассказы Шульгина и Гучкова об этой встрече различаются, причем Шульгин в своих поздних беллетризованных воспоминаниях домыслил некоторые важные детали. Изумительна прежде всего аргументация Шульгина – зачем он поехал к царю и как представлял себе последствия. «Отречение, – передает он своим тогдашние мысли в книге „Дни“, – должно быть передано в руки монархистов и ради спасения монархии… Государь отречется от престола по собственному желанию… Юридически революции не будет».

Чего не ожидали депутаты, это отречения от имени наследника.

На этот шаг Николая подвиг разговор с лейб-хирургом профессором Федоровым, которого он спросил, возможно ли выздоровление царевича, страдавшего тяжелой формой гемофилии. Федоров ответил, что царевич прожить может долго, но болезнь его неизлечима. «Мне и императрица тоже говорила, сказал царь, – что у них в семье та болезнь, которою страдает Алексей, считается неизлечимой. В Гессенском доме болезнь эта идет по мужской линии. Я не могу при таких обстоятельствах оставить одного больного сына и расстаться с ним». «Да, – ответил Федоров, – но вашему величеству никогда не разрешат жить в России». Эта фраза потрясла царя и заставила переписать уже готовый текст отречения.

Новость о том, что император отрекся и за сына, повергла визитеров в замешательство.

Гучков пишет, что ему «эта комбинация» не понравилась, «но, настаивая на прежней комбинации, я прибавил, что, конечно, государю не придется рассчитывать при этих условиях на то, чтобы сын остался при нем и при матери, потому, что никто, конечно, не решится доверить судьбу и воспитание будущего государя тем, кто довел страну до настоящего положения».

А это – ранняя версия Шульгина: «Гучков сказал, что он не чувствует себя в силах вмешиваться в отцовские чувства и считает невозможным в этой области какое бы то ни было давление. Мне показалось, что в лице царя промелькнуло слабо выраженное удовлетворение за эти слова. Я, с своей стороны, сказал, что желание царя, насколько я могу его оценить, хотя имеет против себя то, что оно противоречит принятому решению, но за себя имеет также многое. При неизбежной разлуке создастся очень трудное, щекотливое положение, так как маленький царь будет все время думать о своих отсутствующих родителях, и, быть может, в душе его будут расти недобрые чувства по отношению к людям, разлучившим его с отцом и матерью».

Его же, Шульгина, из книги «Дни»: «К этому мы не были готовы. Кажется, А. И. (Гучков. – В. А.) пробовал представить некоторые возражения… Кажется, я просил четверть часа – посоветоваться с Гучковым… Но это почему-то не вышло… И мы согласились, если это можно назвать согласием, тут же… Но за это время сколько мыслей пронеслось, обгоняя одна другую…

Во-первых, как мы могли „не согласиться?“… Мы приехали сказать царю мнение Комитета Государственной Думы… Это мнение совпало с решением его собственным… а если бы не совпало? Что мы могли бы сделать? Мы уехали бы обратно, если бы нас отпустили…»

Во всяком случае, изгнание царской семьи из России, по крайней мере, временное, подразумевалось и считалось очевидным обеими сторонами.

«В эти решительные дни в жизни России, гласит текст манифеста, – почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственною думою, признали мы за благо отречься от престола Государства Российского…»

Манифест был помечен точным временем – «Псков. 2 марта 15 час. 5 мин. 1917 г.», но не тем, когда он действительно был подписан, а более ранним, когда депутатов в Ставке еще не было. Тем самым Николай подчеркивал независимость своего решения. Впрочем, Шульгин утверждает, что время было проставлено по его настоянию. «Я не хотел, – пишет он, – чтобы когда-нибудь, кто-нибудь мог сказать, что манифест „вырван“…»