Проклятие двух Мадонн

Внизу смерть, а он потерялся, и ботинки внезапным грузом тянут вниз, и одежда сковывает движения, и горящие огнем легкие требуют вдоха, пусть даже этой тухлой, грязной воды…

Выплыть получилось, а там его подхватили, вытянули на берег, помогли подняться. И никто не сказал, что Левушка виноват, но он все равно ощущал эту невысказанную, оттесненную словом «не получилось» вину.

Не получилось остановить. Не получилось поймать – не за платье, а за руку, за ногу, хотя бы за волосы… не получилось спасти.

У него никогда ничего не получалось. От горя и безысходности Левушку стошнило. И снова никто не сделал замечания, только женщина в наручниках хрипло рассмеялась и сказала:

– Теперь две сестры вместе. Наверное, счастливы… Безумно счастливы.

Игорь

Анестезия, когда разум осознает все, органы чувств послушно пишут происходящее на пленку памяти, а эмоций нет. Заморожены.

Кубики льда в широком стакане, напиток внутри с оттенком болотной мути, холодная вода микротечением тянется вверх. В озере не было течений, благодаря этому спасатели достали тело быстро. Но не настолько быстро, чтобы в нем сохранилась жизнь.

А кто-то сказал «как живая». Игорь не помнил, кто, да и не важно это, главное, что она действительно как живая, мокрые волосы свились мелкими колечками, потемнели, и на щеке грязное пятно – Игорь вытер – она ведь не любила грязи.

И больниц не любила. Если думать о морге именно как о больнице, то немного легче. Тоже ложь, но без нее сознание не выживет… чувство вины, зародившееся там, на берегу, за последние дни разрослось, заполонив метастазами все окружающее пространство.

Вот только если пить и думать о чем-то… вспоминать.

Полурассвет. Хрупкая синева за окном ползет по комнате. Тогда он тоже вернулся в дом на рассвете, заперся в кабинете и пил. Много пил и долго, до тумана в голове и плывущей, рваной памяти.

Евгения Романовна назвала его убийцей, наверное, права была, он виноват в случившемся, он и чертовы картины, избавиться от которых не хватает духу.

Печально улыбается Темная Дева, и сердце в руках ее исходит не то огнем, не то кровью, разбережено страстью. Дорожки слез на лике Пресветлой, и мертвая роза все так же беззвучно и безысходно роняет лепестки. Застывшая вечность.

Напоминание.

Спустя день или два после ночного кошмара вернулся Василий, притихший, виновато-растерянный, а с ним и чертов апостол Петр. Больше не было злой правды и желания причинить боль, были извинения и беседа наедине. Игорь помнил всю до последнего слова, до оттенка голоса, до жеста, отчего-то в эти дни, несмотря на выпивку, память работала превосходно.

– Будет служебное расследование. – Петр мельком глянул на картины, вздрогнул, и рука потянулась в хорошо знакомом жесте крестного знамения. Сдержался, устыдившись собственного суеверия. – Меня пока отстранили.

– Плохо. – На самом деле Игорь не очень понимал, плохо это или хорошо, честно говоря, ему было совершенно все равно.

– Я виноват, я должен был предусмотреть, и вообще… – Петр передвинул кресло так, чтобы не видеть картин. – Выхода другого не видел… черт. Налей, что ли?

Игорь налил. Жидкий янтарь, плотное стекло стакана, полосы света на темных досках стола, пыль… мелочи, много разных мелочей, чтобы отвлечься.

– Скорее всего, меня уволят, а может, и посадят… хотя она ведь сама прыгнула.

– Она убивала? – этот вопрос не то чтобы мучил Игоря, он просто требовал ответа. Деталь сюжета, часть картины… как роза или кинжал в руке Девы.

Святая Дева и с оружием, парадоксально.

– Татьяна говорит, что да, убивала, но честно говоря, я сомневаюсь. – Петр поскреб ухо. – Я ведь сначала думал, что все из-за наследства, искал, кому выгодно, выходило, что тебе. Ну остальным тоже, но тебе все равно выгоднее… или братцу твоему, если тебя убрать, он же близкий родственник. И супруга близкий родственник, вот только сумасшедшая.

Слово резануло болью, пробив анестезию и кору отвлеченного внимания.

– Извини, не хотел. – Петр как-то поник. – Врач утверждал, что она не в себе, что планировать не в состоянии, что если сразу, по наитию…

– В состоянии аффекта, – умное слово вынырнуло из подсознания.

– Ну да, аффекта… а я еще подумал, что если она не в себе, если не понимает, что делает, то, может быть, кто-то другой этим воспользовался? Это как пистолет в руку вложить и на спусковой крючок нажать, вроде и убил, и в то же время ни при чем.

Петр снова обернулся на портреты, на этот раз смотрел долго, пристально, с каким-то нездоровым вниманием, а отвернувшись, спросил.

– Почему их две?

– Не знаю. Было так. Всегда.

– Нехорошие картины. Красивые, но нехорошие… это как чужую судьбу из прошлого вытащить. Я не суеверный, но… по-другому не объяснишь.

– А ты не объясняй, ты рассказывай. – Игорю не хотелось ни объяснений, ни извинений. Завтра похороны, и придется вновь увидеть ее лицо и выдержать слезы, и ненависть, и новые обвинения, на которые невозможно ответить, но и не отвечать нельзя.