Проклятие двух Мадонн

В тот раз из-под досок выползла черная жужелица, и Лизонька испугалась, а Дмитрий, рассмеявшись, назвал премерзкое насекомое стражем… Под досками камень, большой и неудобный, прикрывающий выдолбленную в глубь фундамента нору. Лизонька надеялась, что та окажется достаточно глубокой, чтобы уместить картины, на всякий случай она обернула их еще двумя слоями ткани, на сей раз грубой, просмоленной, той, что шла на мешки.

Дыра проглотила Лизонькино сокровище, а камень послушно стал на место, и доски тоже, и святой Петр… все как прежде, Лизонька лишь надеялась, что тот, кому выпадет найти картины, не причинит им зла.

Ночью вновь не спалось, и не дожидаясь, когда злая темнота погонит прочь из комнаты, Лизонька сама пришла в кабинет, зажгла свечу да закрепила ее на столе. На всякий случай подвинула поближе стопку бумаг… вот так, хорошо будет, красиво… рыжие плети совьются в клетку, а потом исчезнут, выпуская душу на волю.

Или душа уйдет раньше?

Плеснув в бокал вина, Лизонька высыпала белый порошок, украденный некогда из маменькиной комнаты… то ли от яду, то ли само по себе, но вино горчило.

Жаль, хотелось бы немного сладкого напоследок. Впрочем, и так сойдет. Огонек рыжей бабочкой спускался вниз… множился, разлетался, и вот уже бабочек много… поймать бы одну… просто на память…

Александра

– Ненавидела, пойми же ты, она ненавидела Ольгушку так, что у меня и слов нету рассказать. – Татьяна бледна и спокойна, серая одежда, серое лицо, серые тени в уголках глаз, а сами глаза яркие, живые, с воспаленными стрелами сосудов и пылающей гневом радужкой.

Зачем я сюда пришла? В этой комнатушке, отведенной для встреч адвоката и его подопечной, душно, воздуха мало, он какой-то горячий, сплавленный вонью пропотевшего тела и запахом хлорки. И уйти нельзя, не могу я уйти, не выяснив все до конца.

– Ольгушка – ведь ребенок, настоящий ребенок, всему верит, всего боится. А эта… сука, – Татьяна облизнула губы, будто пытаясь стереть послевкусие слова. – Шантажировать начала, угрожать, сумасшедшей обозвала, а потом еще смеялась – до чего забавно выйдет. А мне Ольгушку жалко стало, она же не виновата, ни на секунду, ни в чем не виновата… и невменяема. Знаешь, в тот момент я поняла, что если убить Марту, если высвободиться от работы с ней… это как сделку с дьяволом расторгнуть, она бы не поставляла товар, а я бы не продавала, и белая пыльца для бабочек уходила бы из других рук… мне так хотелось стать свободной от этого… а она не отпустила бы.

Руки дрожат, не у нее – у меня. Ольгушкино безумие было понятным хотя бы в той степени, в которой можно понять чужое безумие, а Татьяна – она другая.

Нормальная.

– Думаешь, не понимала, чем это все может закончиться? Понимала. И про срок, и про преступление, и про многое другое, сомневалась даже, но вот когда эта стерва заговорила о том, что собирается от Ольгушки избавиться… себе место освободить. Васька ей не нужен, зато есть Игорь-Игорек, к которому Дед благоволит. И сам Дед, на своих Мадоннах свихнувшийся. Он бы с радостью идею женитьбы поддержал, он на Ольгушку надышаться не мог только из-за того, что на портрет похожа, ну и Марту, надо полагать, простил бы, принял в семью, а дальше – дело техники. Не тебе рассказывать. Я вообще не понимаю, почему все это тебе говорю. – Татьяна опиралась локтями на стол, и тени рук, перекрещиваясь на гладкой поверхности, образовывали некое усеченное подобие креста. – Наверное, потому, что ты пришла. Никто из них, правильных и честных, несмотря на все свои грешки, не явился, адвокатом откупились, исполнили родственный долг, а ты пришла.

Пришла. И тоже не совсем понимаю, для чего, ведь легче не станет.