Проклятие Ильича

Бумс. Это, расслабившись, Левин пропустил момент, когда первый из вошедших в камеру пришёл в себя, подобрал чью-то валяющуюся на полу дубинку и, подскочив к пенсионеру, врезал ему по кумполу. Искры сыпанули из глаз у Левина, да густо так, можно и солому подпалить тут. А потом темнота на него навалилась. Не чувствовал Ильич, как, свалив на пол молодецким ударом в висок, победитель стал пинать ногами его тушку, куда достанет. А потом к нему и очухавшиеся другие блондины присоединились. Остановил это буйство окрик из-за двери. В проеме на минуту показалась очередная лохматая голова, она ещё раз каркнула и, отвесив по завершающему пинку, троица нечёсаных блондинов, подобрав дубинки, вышла из камеры, а после с ужасным грохотом дверь за собой закрыла. На зрителей с потолка посыпалась труха, а за забранным решёткой большим окном на солнце наползли тучи, погружая опустевшее дожо в полутьму. На татами в полутьме этой лежал, свернувшись в позу эмбриона, Владимир Ильич Левин, не подавая ни малейших признаков сознания.

— Эй, колдун, ты зывой?

Кто-то потряс Левина за плечо. Хрен там.

Кто-то потряс Владимира Ильича за отпинанное плечо снова. Больно.

— Больно! Плешь тараканья! Аккуратнее нельзя?!

— Зывой, блатцы. Зывой колдун, — радостно сообщил трогальщик, наплевав при этом в ухо Ильичу.

— Чего ему сделается? Колдун — он и есть колдун. А ты видал, Ерким, как он стражника под нары запустил, так и гвардейцы не могут. Колдовской приём.

— Может и колдовской, — бас ответившего был степенный, архиерею впору.

— Глупендяй, ты Кобрун, это у него случайно вышло.

— Ах ты, мышь волосатая! Сам ты жабчерица пупырчатая. Сам — глупендяй. А это точно колдовской приём, скажи ему, Ерким.

— Может и колдовской. Фоня, дай колдуну воды, там под окном кринка.

— Сейсяс. Сейсяс напою тибя, колдун. На спину волоться. О сё, пей. Знатно эк тибя опупенец кливоногий плилозил сзаду дупинкой.

Владимир Ильич с помощью глупендяя Кобруна и шепелявого Фони перевернулся на спину и жадно припал к глиняному черепку, возможно и бывшему в детстве кринкою. Вода ворвалась в пустыню Гоби, что образовалась у Левина вместо полости рта. Хорошо. Ещё бы всё тело не болело, и глаза видели, и вообще хорошо.

— Ерохвост (задира, спорщик), — бас прямо в мозг вклинивался или ввинчивался, — Кобрун, положите колдуна на нары и укройте. А то не дотянет до костра.

Костра? Тут вечером костёр разводят, чтобы согреться? Прямо в помещении? С соломою на полу? Нет, точно пожарный инспектор тут деньги зря получает.

Событие четвёртое

Надёжность оборудования обратно пропорциональна числу и положению лиц, за ним наблюдающих.

Закон Уатсона

Владимир Ильич проснулся от возни под боком. Не в переносном смысле — в прямом. Прямо вплотную к нему кто-то ворочался. Было не то чтобы холодно, но прохладно, и только правый бок, к которому кто-то пристроился, находился в комфортных условиях. Тепло, и мухи не кусают. Кусали с другого боку и за ноги ещё, и это были не мухи. Насекомые точно, но не мухи. Откуда в такой холод мухи?! Клопы? Вши? Блохи? Вспомнилось смешное прозвище собаки у них во дворе в детстве — Чухоблох.

— А у тебя харя не треснет по диагонали зигзагом?!

Тот самый всепроникающий бас отвлёк от мыслей о царстве таксонов, к нему, кажется, клопы относятся.

— Я зе колдуну плосу.

— Злыдень ты, Фоня, писюкавый. На кой ему еда, его сожгут завтра поутру. Думаешь, сытому гореть приятней?

— Селовек зе…

— «Селовек». Тьфу. Человек. А чё, на, дай ему кусок лепёшки, а то проклянёт ещё.

— Так и тибя завтла повесят. А пусть он вилёвку плоклянёт. Она и полвётця. Слысал я, сто два лаза не весают. На католгу тоди услют, как нас.

— Изыди. Какое тебе до меня дело?!

— Ты — селовек. Каздый селовек наполняит мою зызнь светом.

— Тьфу. Возьми кусок лепёшки и проваливай.

Левин открыл глаза. Он лежал на нижних нарах под тряпицей какой-то и этой же тряпицей был прикрыт сопящий рядом индивид. Ныло всё тело. Ильич попытался вспомнить, с чего бы это. Помнил, что плохо ему стало в парке, как сел на скамейку зелёную вспомнил, потом удар в грудь чудовищный и туннель, в котором он тянулся к Марьяне. Стоп, а где сейчас Марьяна? Что с ней? Последнее, что видел, как она лежала возле скамейки и жёлтая куртка её осенняя была в чём-то красном. В чём-то? В крови! Что ещё может быть красным?! Но откуда кровь?

— Марьяна…

Владимир Ильич закашлялся, грудь заболела. Не заныла, а прям заболела, словно кто кулаком пробил.

— Плоснулся. Пить, кусать хосес?