Проклятие королей

В доме Монтегю все вверх дном. Люди короля поломали столы, скамьи и лавки в большом зале, когда арестовывали Хью Холланда, а он дрался с ними и бегал по залу, пока они напролом гнались за ним, как неуклюжие гончие за обезумевшим от ужаса оленем.

Моя невестка Джейн удалилась к себе в слезах. Монтегю следит за тем, как слуги собирают столы в зале, и пытается разрядить обстановку. Но я вижу, как он выбит из колеи, когда Джеффри начинает кричать:

– Почему его забрали? Они сказали, по какой причине?

– Им не нужно называть причину, Джеффри. Тебе это известно.

– Но Кромвель меня лично заверил!

– Конечно. А король простил Роберта Аска.

– Тише, – тут же говорю я. – Тут какая-то ошибка, нам нечего бояться. Это к Хью Холланду у закона вопросы. Нас это не касается.

– Они обыскали мои личные покои, – сквозь зубы говорит Монтегю, отворачиваясь от слуг, которые собирают разбросанную оловянную посуду. – Весь дом перевернули. Нас это касается.

– Что они нашли? – шепчет Джеффри.

– Ничего, – напряженно отвечает Монтегю. – Я сжигаю письма, как только их прочитаю.

Он поворачивается ко мне:

– Вы ведь ничего не храните, леди матушка? Вы сжигаете их, прочитав?

Я киваю:

– Да.

– Ничего не оставляли на память? Даже от Реджинальда?

Я качаю головой:

– Ничего. Никогда.

Джеффри бледнеет.

– У меня есть бумаги, – признается он. – Я сохранил кое-какие бумаги.

Монтегю набрасывается на него.

– Какие? – спрашивает он. – Нет, не говори. Не хочу знать. Дурак! Ты дурак, Джеффри! Уничтожь все. Я не хочу знать, как ты это сделаешь.

Он берет меня за руку и ведет прочь из зала. Я колеблюсь; это ведь мой сын, мой любимый сын.

– Пошли капеллана, Джона Коллинза, – быстро говорю я Джеффри через плечо. – Ему можно доверять. Пошли его к мажордому, а лучше к Констанс, и вели ей сжечь все из твоей комнаты.

Джеффри кивает с белым лицом и бросается прочь.

– Почему он такой дурак? – спрашивает Монтегю, таща меня вверх по лестнице в зал приемов своей жены. – Нельзя ничего хранить, он же знает.

– Он не дурак, – отвечаю я, задыхаясь и делая слугам знак, чтобы не сразу открывали дверь. – Но он любит церковь такой, какой она была прежде. Он вырос в Сайонском аббатстве, оно стало нашим убежищем. Нельзя его винить за то, что он любит свой дом. Он был малышом, и у нас ничего не было, мы жили за счет церкви, она была нам как семья. И он любит принцессу, как и я. Он не может этого не показывать.

– Не в такое время, – коротко отвечает Монтегю. – Мы не можем себе позволить выказывать любовь. Ни на миг. Король – опасный человек, леди матушка. Нынче неизвестно, как он что воспримет. То он подозрителен и встревожен, то в следующую секунду виснет у тебя на шее и считает лучшим другом. Он смотрит на меня, словно готов съесть живьем, сожрать ради забавы; а потом поет «Веселье с добрыми друзьями», и все, как в прежние времена. С ним никогда непонятно, как все обернется.

Но он постоянно помнит, он никогда не забывает, что его трон добыт на поле боя, везением и изменой. Везение и измена могут и против него сложиться, так же легко. И у него всего один слабенький сын в колыбели, и никто не станет его защищать. Он знает, что есть проклятие, и знает, что оно справедливо пало на его дом.

Жена Монтегю, Джейн, напугана и плачет у себя в комнате, когда я вхожу с Катериной и Уинифрид, и она прижимает дочек к себе, благословляя, и говорит, что никогда не простит их отца за то, что он подверг их опасности. Малыш Гарри кланяется мне и твердо встает рядом с отцом, словно ничего не страшится.

– Ни слова больше, Джейн, – обрываю я ее. – Ни слова.

Она приходит в себя и приседает передо мной.

– Простите, леди матушка. Это все потрясение. И этот ужасный человек, он убегал от стражи, они побили бокалы.

– Надо радоваться, что лорд Кромвель его схватил, если он виновен, а если невиновен, его быстро отпустят, – твердо произношу я и кладу руку на плечико Гарри. – Нам нечего бояться, ведь мы всегда были верны королю.

Гарри смотрит на меня снизу вверх.

– Мы – преданные кузены, – подает он голос.

– Да, и всегда ими были.

Джейн берет с меня пример, и весь оставшийся день мы пытаемся вести себя, словно я просто приехала навестить семью. Мы обедаем в большом зале, домашние изображают веселье, пока мы сидим за главным столом, глядя, как они пируют и пьют, стараются улыбаться и беззаботно беседовать.

После обеда мы отсылаем детей в их комнаты, оставляем свиту пить и играть и идем в личные покои Монтегю. Джеффри мечется, он не может усидеть на месте. Он бродит от окна к камину, от скамьи к креслу.

– У меня там список проповеди, – внезапно говорит он. – Но ее читали при короле! В этом не может быть вреда. И, как бы то ни было, Коллинз ее сожжет.

– Успокойся, – поднимает на него глаза Монтегю.

– Еще есть несколько писем от епископа Стоуксли, но в них ничего такого, – продолжает Джеффри.

– Надо было сжечь все, как только получил, – говорит Монтегю. – Как я тебе сказал. Много лет назад.

– В них ничего такого не было! – восклицает Джеффри.