Проклятие любви

Хоремхеб вздрогнул от внезапно подступившей тошноты, и с ней нахлынуло безрассудное желание приказать наемнику убить их всех – Тутанхатона, Анхесенпаатон, смести прочь всю царственную семью, чтобы эта кровь смогла, наконец, отмыть страну. Но он быстро распознал в своем страстном желании одну из разновидностей паники и овладел собой.

– Фараон знает, о чем ты просил меня? – как бы ненароком поинтересовался меджай.

Хоремхеб покачал головой.

– Нет, и никогда не узнает. Идем, я хочу вернуться раньше жены.

Он сам орудовал шестом, борясь с течением и стараясь держаться подальше от любых случайных глаз на берегу, которые могли бы узнать его, и направлял лодку мимо южной части города, пока они не поравнялись с Мару-Атоном. Там он описал меджаю павильон среди деревьев, время смены караула, расположение комнат. Пока он говорил, глаза человека медленно сужались, и Хоремхеб с досадой заметил, как в них промелькнула догадка, но он знал, что меджай преданы только своему непосредственному командиру. Большинство из них ничего не знают о Египте, кроме самих его границ, и мысль о служении богу, которого они никогда не видели, не вызывала у них интереса. Их независимость была одновременно и силой Египта, и угрозой для него. Каждый египетский военачальник знал это и признавал их особое положение в армии. Когда Хоремхеб повернул лодку обратно, он попросил человека повторить все, что было сказано, и тот сделал это без особых усилий. Оставалось только вернуться в дом и дождаться наступления темноты.

В этот вечер Сменхара рано отправился в постель и некоторое время лежал без сна, слушая, как шумит ветер в листве деревьев у стен павильона. Он никогда не разделял неприязнь Мериатон к Мару-Атону, и обладание им наполняло его радостью собственника. Он рос с ненавистью к своему брату, но нехотя признавал, что гениальность его творения намного превосходила пределы слабых человеческих сил фараона. Эхнатон страстно любил живую природу и реализовал свою любовь, сотворив этот летний дворец. Для Сменхары дворец был воплощением чистоты, которой он больше не находил в себе самом. Он знал, что брат развратил и его, и Мериатон, что они оба уже мертвы, как мертва их ушедшая юность, но здесь, среди ароматов лотоса и журчания чистой воды, он мог еще притворяться, что однажды они смогут исцелиться.

Но в эту ночь он долго не мог уснуть. Он лежал, хмуро глядя в темноту, и, хотя тепло от жаровен навевало сон, и он снова задремал, час спустя он вновь проснулся, одолеваемый смутным беспокойством. За окном двигались тени. Сонно вскрикивали птицы. Стражники вышагивали туда и обратно, сам вид их темных силуэтов приносил успокоение. Как часто бывало в последнее время, его мысли обратились к матери, он вспомнил холодный блеск ее голубых глаз, когда он раздражал ее, тепло ее рук, обнимающих его в те редкие моменты, когда между ними возникала нежность. Ему чудилось, что он слышит пряный мускусный аромат ее духов. Она никогда по-настоящему не любила меня, – думал он, переворачиваясь и натягивая на плечи покрывало. – Единственным человеком, которому были отданы все ее чувства, был отец. Каким он был, бог, о котором люди говорят с таким благоговением? Сменхару по-настоящему не интересовало это, потому что, в конце концов, они все использовали и предали его – и отец, и мать, и нелепый братец. Однако в беззащитные ночные часы в его мыслях они нередко становились более человечными, заставая его врасплох и размягчая стену одиночества, которой он отгораживался от всех. Он пожалел, что не повелел Мериатон спать с ним сегодня вместе. Он любил чувствовать рядом с собой тепло другого тела. Слушая вздохи и сонное бормотание своего слуги, спавшего в дальнем конце комнаты, он готов был уже позвать его, но мысленно вздрогнул и передумал. Слуга не мог дать ему то, что ему было нужно. Как не могла ни Мериатон, ни услужливый юноша, которого он иногда заманивал в свою постель. Он снова уснул.

Он не проснулся, когда меджай бесшумно скользнул в окно и припал к полу около ложа. В это время Сменхара стоял у реки в тени финиковой пальмы, глядя на себя, безмятежно спящего у подножия дерева в жаре летнего дня, и, хотя он не мог видеть сквозь деревья, он знал, что находится где-то в Малкатте. С растущим облегчением он видел, как его спящее «я» начало улыбаться, улыбка становилась все шире и натянутее, пока накрашенный рот не разорвался до ушей. Крови не было, и он увидел, что его другое «я» не проснулось. Огромное чувство блаженства разлилось в нем, и, хотя он знал, что спит, он мог распознать в этом благое предзнаменование. Иногда он боялся, что ему придется оправдываться перед богом. Утром я отнесу подношения Амону, – сказал он себе во сне. – Я должен побежать и рассказать матушке.