Проклятие Пифоса

Он жаждал карать Детей Императора не меньше любого другого легионера на корабле и с нетерпением ждал следующего раза, когда их поганая кровь омоет его доспех. Но также он понимал, что глупые, бездумные риски быстро положат конец любому возмездию. А установка минного поля — это риск просчитанный. Но он не мог знать, насколько реальна надежда добиться здесь чего-то стоящего и не родилось ли решение капитана из пламени гнева. Сколько кораблей им удастся убить таким образом? И сколько будущих сражений они ставят под угрозу, задерживаясь здесь?

— Ты не согласен, сержант, — заметил Аттик.

Гальба повернулся и посмотрел вверх.

— Не мне оспаривать ваши приказы, капитан.

— Но ты это делаешь. Твое недовольство видно невооруженным глазом.

— Прошу меня извинить, мой лорд. Я не хотел проявить неуважение.

— Я исхожу из принципа большей вероятности, — объяснил ему Аттик.

— Вам не нужно оправдываться…

Аттик вскинул палец, обрывая возражения.

— Мы с большей вероятностью причиним урон, нежели пострадаем сами. Верно?

Гальба кивнул. Сам он был не до конца уверен, но не мог доказать обратное.

— Это разумный шаг, сержант. Любое наше действие в этой новой войне будет сопряжено с отчаянным риском, как бы неприятно и непривычно для нас это ни было. Мы всегда были сильны. Мы до сих пор сильны. Но надо ясно понимать, что мы больше не сокрушающий молот. Теперь мы убийцы. Саботажники. И думать мы должны соответствующе.

«Тогда нам следовало исчезнуть», — подумал Гальба, но вслух ничего не сказал. Аттик еще несколько секунд наблюдал за ним.

Внезапно непрошеное откровение снизошло на Гальбу — холодное сверкание немигающего человеческого глаза Аттика было светом его ярости. Ярости, что воспылала над Каллинидой IV и разгорелась пуще прежнего в системе Исстван. Быть может, Аттик верил, что сумел унять ее до состояния контролируемого, властного гнева. Но биологический глаз выдавал его так же, как Гальбу выдал язык тела. Аттик не совладал со своей яростью. Это она возобладала над ним. И она не просто искажала его мысли — она определяла его суждения. Она буквально подчинила себе все его существование.

С течением времени Аттик изжил в себе практически все следы былой человечности. Он стал оружием — оружием, которое направляла ярость.

И ведь Аттик вполне мог бы согласиться с таким выводом. Более того, он мог даже гордиться собой — если только его ярость оставляла место для гордости. Он мог воспринимать себя как пушку, нацеленную в сердце врага.

Но бомбы — тоже оружие.

Гальбе стало дурно. Ему хотелось отвернуться. Отвергнуть это прозрение. Вырезать из своей сущности все человеческое, уподобиться массивному воину, взиравшему на него сверху. Что хорошего в этом озарении? Ничего. И все же оно прочно въелось в его сознание. Ему ничего не оставалось, кроме как принять его, зная, насколько оно бессмысленно. Ничего уже не изменить.

Ведь ярость Аттика была направлена и на него тоже.

Капитан выпрямился, снова сосредоточившись на обзорном экране. Гальба же уставился вперед. Он смотрел на своих боевых братьев и видел ярость в каждом из них. Ледяной гнев забирал надежду, сострадание, мечты о единой галактике и даже саму тягу к ним. Он делал их хрупкими, обращая их былую сдержанность в тончайший лед, а затем разбивая на мириады мельчайших осколков. Взгляд Гальбы остановился на Даррасе. Лицо сержанта еще сохраняло человеческие черты и сейчас выражало то, что скрывала недвижимая невозмутимость Аттика — подстегиваемый яростью голод.

Уничтожение «Калидоры» нисколько не утолило этот голод. Оно лишь позволило Железным Рукам впервые распробовать на вкус месть — ощущение для легиона столь же новое, как и поражение. Порожденная этим поражением, жажда была так же неискоренима, как гнев, стыд, ненависть. Она стала чем-то большим, нежели просто симптом болезни или развивающаяся черта характера. Гальба понимал, чем она на самом деле является, хотя был рад ошибиться… Даже хотел бы ошибаться. Хотел желать чего-либо, кроме жестокой смерти всех предателей Империума.

Но не мог. И он не ошибался.

Ярость, что пропитала воздух на мостике, что пронизала его сердца и кости, что гулко отдавалась в палубах и стенах корабля, стала новым духом легиона. «Вот, — думал Гальба, — в кого мы превратились». В нем еще осталось достаточно человечности для того, чтобы чувствовать сожаление. И слишком мало, чтобы не знать, что это чувство пройдет.

Когда ночь Гамартии была усеяна двумя сотнями мин, Аттик объявил, что их миссия завершена.

— Уводи нас по безопасному маршруту, — поручил он Эутропию. — И набирай скорость для перехода.

— Как прикажете, — отозвался рулевой.

«Веритас феррум» начал разгон. Варп-двигатели набирали энергию. Когда пришел срочный сигнал от астропатического хора, Гальбу это нисколько не удивило. Аттика, полагал он, тоже.

Никого не удивило.

— Капитан, — из главного вокс-передатчика в центре мостика раздался голос Эрефрен. — Отмечаю массивное перемещение в варпе. Очень близко.