Проклятие рода

Старый Болдырь расстарался – на одного шикнул, другому шепнул на ухо пару-тройку слов, третьему глазами показал сперва на Аннушку, после на спину, удалявшегося прочь атамана, остальные сами до всего дошли. Ватага встретила девицу молча. Ни одобрения, ни осуждения в глазах разглядеть было невозможно. С одной стороны, как бы не бывало еще промеж них женок, (у кого и были – по домам отсиживались), да коль есть на то воля атаманская, она же Божья – закон. Кудеяр ничего не приказывал. Болдырь уступил Аннушке свой закуток за печкой, сам к ватаге присоединился. С сабелькой обращаться научилась, опять без старого казака не обошлось – и подобрал самую легонькую, по тонкой женской ручке, и обучил кой-чему, еду готовила, так что вся ватага пальцы облизывала, да в миску опустевшую заглядывала – не осталось ли еще чего со дна доскрести. Постирать на всех, за водой сбегать, рану легкую перевязать, мало ли дел бабьих, когда мужиков больше десятка. Один единственный раз Кудеяр цыкнул на нее при очередной вылазке ватаги, чтоб на заимке оставалась. Не послушалась. Токмо к бою изготовился, спиной почуял – сзади она с сабелькой наготове. Посмотрел грозно,, ничего не сказал, не до того было. А после схватки и не заметил, как исчезла. Сперва даже забеспокоился, не убили ли.

- Да на заимке она. Кулеш готовит. – Улыбаясь, пояснил ему Болдырь.

Стал присматриваться исподтишка к ней. Не похожа она на Василису. Та черноволоса была, эта русая, та черноглазая, Аннушкины глаза словно васильки… Васильки… Василиса… ведь он ее цветком и называл… Мотнул головой. Нет, что-то было общее. Зубки жемчужные остренькие, ямочки те же на щеках, смех колокольчиком, пальцы тоненькие, хоть и любой работой по дому не чуралась, стройна, грудь также упруго под рубахой полотняной вздымается… Отогнал мысли прочь. Только о груди девичьей еще мечтать недоставало.

А она сама раз ночью взяла и вошла к нему в горницу. Прогнал было, да не послушалась. Уселась в ногах, взяла и уснула. Что делать-то? Какой уж тут сон. Вышел прочь из избы, обошел несколько раз кругом, прохладным ночным воздухом голову охлаждая. Вернулся. А она, калачиком свернувшись на полу близ лавки спит. Стараясь не разбудить, поднял на руки. Вспомнилась та же легкость женского тела, только другого, Василисиного. Девичья головка откинулась, локтем поддержал. Рассмотрел внимательно. Жилка билась на шее, губы полные, (как у Василисы), только пахли не пряностями, а другой сладостью, чем-то живым, луговым, цветочным. Уложил ее полностью на свою лавку, нащупал тулуп, упавший на пол, прикрыл. А она вдруг повернулась, да ладонь его вместо подушки приспособила. Так и сидел, пошевелиться боясь. Сперва рассматривал, тихо гладил по волосам, когда тень пробегала по девичьему лицу.

Внезапно, словно потянуло откуда-то сквозняком. Обернулся, а позади Василиса стоит. Все также в белом, волосы распущены, на голове венок прежний. Обомлел, ведь не видел с тех пор, как улетела она на облачке, как растаяла в чистом небе. Застыдился было, но…

- Т-сс. – Василиса приложила пальчик к губам. – Тише. Не разбуди ее. Твоих поцелуев мне на все оставшуюся жизнь небесную хватит. Подари теперь ей и береги.

Только сморгнуть успел, ан нет Василисы. Была – не была, испарилась и всё тут. Иль задремать успел, вот и привиделось, у лавки сидючи. Ладонь, что изголовьем девичьим служила, вдруг окропилась слезами горючими. Шевельнулась Аннушка, чуть в сторону отодвигаясь. Глаза, слез полные, распахнулись:

- Страшно мне и холодно, Кудеярушка! Обними, защити меня. Все приходят те лихие люди ко мне во сне. Обнять тебя хочу и не отпускать боле.

Прежде чем возлечь рядом с Аннушкой, не удержался, обернулся таки назад – не было там никакой Василисы, и тут его тело почуяло не холод, но жар девичий, пробивавшийся и манящий его сквозь плотную ткань полотняной рубахи. Такой жар, какой он испытывал с Василисой.

Так с тех пор и повелось, что каждую ночь скрывалась Аннушка в горенке атамана.

- Касатик, мой, соколик… - Шептала ему на ухо, задыхаясь от избытка нерастраченных чувств, от звериной жажды любви. Кто шептал ему эти слова? Василиса? Аннушка? Одна в одно ухо – касатик, другая в другое – соколик.

Спросила как-то, внезапно сев на лавке:

- Любил другую? – И вспыхнула вся румянцем.

- Аннушка… - Прошептал укоризненно.

- Богатая, небось была, в хоромах жила, с серебра ела-пила. – Голосок дрожал предательски, готовый на рыдания сорваться. – Боярыня?

Ответил коротко и жестко:

- Казнили ее люто, Аннушка. Не стоит о том.

Кинулась на шею, зацеловала, слезами залила всего:

- Прости, прости, прости, касатик мой любимый, бабу свою неразумную.

Эх, слезы женские… Сколь пролито, сколь еще прольется…

Месяц на второй, посреди ласк любовных, вдруг застыдилась, даже в темноте почувствовал Кудеяр яркий румянец заливший ее лицо:

- Чревата я. Понесла.