Проклятие рода

- Пауголка , пригуленная от блуда? Ее мне хочет Ирик подсунуть? Хорош же сын купеческий, королем обозванный, да купцом оставшийся, токмо истинно бесчестный, коль подсовывает товар негодный, нехристь! Блудлив, яко кошка, да труслив, яко заяц. Бояр боится, а моего гнева нет.

- Государь, - подал голос Висковатый, - по свейским обычаям все дети короля его кровью-плотью почитаются.

- Да, - царь недобро глянул на Ивана Михайловича, - верно сказывают: ростом с Ивана, а умом с болвана. - Подумав немного, завершил. – Утомили вы меня с Ириком. Отпиши Воронцову в Стекольну – пущай ужом изворачиваются, но Катерину заберут. А от этой, законной жены, есть дочери?

- Есть, государь, - поспешил ответить Висковатый. – Сигрид называют. Двух лет нету ей.

- Двух лет нет… - Царь повторил за дьяком. – Больно долго ждать покуда заневеститься. Так с сестрой Ириковой что? Занедужила, аль сдохла? Отчего согласия нет?

Висковатый, глядя прямо в глаза царю, произнес загодя придуманный ответ:

- Покуда король Ирик в слабом уме был, за другого вышла, дабы в девках не засидеться. – Лгал сейчас Иван Михайлович, не зная, как иначе объяснить царю отказ короля Эрика. Лгал, обливаясь холодным потом, при Щелканове, хоть и обсудили с ним, но слова-то ложные ему говорить пришлось. Другая сестра Эрика – София выходила замуж, не о ней прежние разговоры велись.

- Тьфу на Ирика с его слабоумием и девками! – Иоанн смачно плюнул на пол, прямо под ноги стоявшим навытяжку дьякам. - Довольно на свеев время царское тратить. Катерина надобна мне! Коль Ирик не выдаст Катерину, войной пойдем, все отберу, чем прежде жаловал. И Колывань. То ж древняя вотчина наша. Скажи мне иное, Иван Михайлович, - Виковатый подтянулся весь, понял, что одна гроза миновала, - про то, о чем с Антоном Янкиным мы речь вели, твои дьяки, да писари слухи распустили?

- Да, государь! – В один голос ответили посольские дьяки.

- Изменные речи за всеми пишете? Кто, когда, где?

- Да, государь! – Снова склонили голову.

- Любо! – Покачал головой царь с недоброй усмешкой. Затея его была собственная. Бог знает, согнется ли выя земская в поклоне вечном, аль нет. Вологду укрепляли, яко новую столицу. Даже храм Софийский заложили в пику новгородцам. Англичанам торговлю вольную дал. Заодно, кто радость выкажет, мол, царь в бега надумал податься, в подвал его, на расспрос. - Обождем малость. Вот вернется Малюта, да Темкин, ужо почнем. Земля для них всех адом станет. Окропим ее кровью немалой. – Закончил почти шепотом, в глазах огонь холодной ярости блеснул. – За дверью ливонские немцы Иван Тув да Илерт Круз с Арцымагнусовым человеком околачиваются. Скажите: велено датскому человеку ехать к своему государю Крестияновичу, дабы тот к нам собирался сам. Невесту ему одну из Старицких дочерей дадим. Опосля объявим свою волю какую из. Ныне ступайте все прочь!

Дьяки раскланялись и исчезли.

К концу июня Скуратов с Грязным привезли из Полоцка Ивана Петровича Федорова-Челяднина. Царь пребывал на Опричном дворе, что возвели на Неглинной. Ходил, осматривался, остался доволен – стены высокие, терема крепкие украшены резными наличниками да балясинами, терпко пахло свежей смолой. Песком чистым вокруг все посыпано, ровна, как в Слободе. Услышав о Федорове приказал немедля:

- В подклеть его и приступайте к расспросам. Я загляну.

Спустился в тот же вечер. Всякое дело имеет свой запах. Палаческое ремесло пахло угаром, жженой плотью, дурной кровью, едким потом да человеческими испражнениями. Скуратов сам был за палача, мастер с помощником - в подмастерьях. В углу, подле незаметного писаря, тщательно заносившего на бумагу расспросные речи, примостился Васька Грязной. Из любопытства к страданиям. Все отдыхали от работы. В жаровне накалялись клещи и прутья железные. Обнаженный Челяднин лежал на скамье и с тихим ужасом смотрел на раздуваемые кузнечным мехом угли, за которыми стоял помощник мастера. Судя по вывернутым неестественным образом рукам обвиненного и спине с сорванным местами до кости мясом, его недавно сняли с дыбы. Увидев спустившегося в пытошную царя, опричники и писарь вскочили на ноги, мастер с помощником отошли к дальней стене.

- Что с подъему сказал? – Спросил царь у Малюты, разглядывая истерзанного Челяднина.

- Уже многое, государь. И про польские памяти, и про речи изменные, и про людишек злокозненных, что в его сотоварищах.

Иоанн Васильевич кивнул, подошел к скамейке, где лежал бывший царский конюший, наклонился над ним, заговорил притворно ласково.

- Покайся, человече, ото своих злых, недобрых дел. Доколе терпеть тя Небесному Царю?

Замутненный взгляд Челяднина оторвался от жаровни и остановился на государе. Спекшиеся искусанные от нестерпимой боли губы что-то пытались сказать, но царь не расслышал.

- Приложись-ка, Григорий Лукьянович. – Приказал Иоанн Скуратову. – Больно тихо говорит изменник. Не расслышать.