Проклятие рода Баскервилей (СИ)

Порой задремавшую собаку будила гремевшая лопатами, совками и вёдрами повозка мусорщика. Она лениво прокладывала себе дорогу сквозь толчею ротозеев, околачивавшихся на Хэнбери-стрит с утра до ночи. Все, от мала до велика, шарахались по сторонам, ругая последними словами невозмутимого возницу в широкополой шляпе и длинном засаленном фартуке. Серо-пепельный налёт угольной пыли покрывал его с головы до пят, кроме того, он распространял такое ядовитое зловоние, что никто не отваживался приближаться к нему. За глаза его прозвали Пыльным Человеком. Вместе с помогавшими ему домочадцами, не менее чумазыми и вонючими, он прочищал печи и дымоходы, собирая пепел, золу и угольную крошку для переработки. После наступал черёд выгребных ям. Приходилось вычерпывать оттуда омерзительно смердевшую жижу, стоя в ней по колено. Гнильё и отбросы, хоть на что-нибудь годные, сваливались на телегу, затем увозились и тщательно сортировались на заднем дворе лачуги Пыльного Человека, чьё существование с самого рождения и до последнего вздоха отравляли миазмы столичных трущоб.

До самых сумерек бестолково мельтешил внизу пёстрый человечий сброд. Жалкие существа, возомнившие себя венцом творения, не особо отличались от тараканов, лезших изо всех щелей. Кровопийцами, словно клопы в каморке Мерфи, самые удачливые из людишек присасывались к жизни, вытягивая из нее питательные соки, сколько хватало сил, чтобы, упившись до одури, раздуться от непомерной гордыни. Остальным суждено было медленно тлеть, подобно отсыревшему фитилю лампы, и погаснуть навсегда, не оставив после себя, ничего кроме сажи на потолке убогих жилищ.

В их последнюю ночь в Лондоне Мерфи появился в тот час, когда обрюзгший фонарщик, страдавший ревматизмом, ворча разжигал газовые светильники. Словно гороховый суп, что варила жена цирюльника, разливался густой желтоватый туман, склизкими горошинами кое-где выныривали пешеходы, спешившие согреться стаканчиком джина. Фосфоресцирующими привидениями, стонущими от адской боли, возвращались со смены светившиеся скелеты работников спичечной фабрики[7]. Воры и мошенники всех мастей, будто пауки, сплетали хитрые паутины, норовя поймать в них какого-нибудь ротозея. Невообразимо разряженные шлюхи, почти поголовно больные туберкулёзом или сифилисом, в тусклом мерцании фонарей наперебой предлагали свой скудный товар первому встречному. По загаженным переулкам бродили банды отчаянных головорезов, готовые проломить череп любому за горсть медяков. Наступил тот час, когда державший в страхе весь Лондон душегуб по кличке Кожаный Фартук выходил на поиски очередной жертвы.

Туман стоял такой, что вместо Мерфи, шагавшего всего в ярде, от вырвавшегося из затхлой каморки пса, плыло размытое темное пятно. Приходилось держаться середины мостовой, чтобы в непроницаемой мгле не налететь на фонарный столб или не споткнуться о забулдыгу, свалившегося в канаву перед пабом. На Коммершиал-стрит, куда они повернули, ухо надо было держать востро. Здесь издавна селились отъявленные негодяи, изгои и нечистые на руку дельцы со всех концов света. Вот и сейчас за ними увязалось несколько оборванцев, тихо переговаривавшихся на непонятном языке. Мерфи, беззаботно перепрыгивая выбоины в мостовой, казалось, не замечал опасности и вальяжно вышагивал, будто на променаде.

Когда цыган и собака, наконец, попали на Леман-стрит, им внезапно преградили дорогу трое верзил, выскочивших из подворотни, ещё четверо, те, что преследовали их еще от Коммершиал-стрит, напирали сзади. Пёс оскалил клыки и зарычал, Мерфи, засунув руки в карманы шерстяного плаща, безмятежно ждал развития событий. Громилы несколько растерялись, разглядев, с каким противником им предстоит столкнуться. Цыган, ухмыляясь, сделал короткий шаг вперед. Молнией сверкнула сталь длинного ножа с узким лезвием - окровавленное ухо одного из бандитов плюхнулось в грязь, он корчась от боли, завопил и побежал прочь. Второму повезло меньше - упав на колени, он зажал руками шею, рассеченную неотразимым ударом, сквозь пальцы сочилась кровь. Пес, бросившись на другого грабителя, сбил его с ног и мертвой хваткой вцепился в изъеденную оспой завшивевшую плоть, пока не выжал её досуха, словно выдавливая влагу из губки. Человечья кровь приятно солонила язык. Жизнь тоненькой струйкой стекла в лужу из уже бесполезного тела. Сдавленный предсмертный хрип, эхом отразившись от кирпичных стен, улетучился в ночное небо. Остальные громилы сочли за благо оставить поле боя подобру-поздорову.

Схватка разгорячила пса: так легко убить казавшегося когда-то всесильным человека, так просто растерзать того, кому должен был служить верой и правдой. Неужели после этого он снова подчинится этому жалкому, ничтожному существу? Разве клыки и когти хищника не могут одолеть человеческую волю? Разве потаскуха жизнь сильнее непорочной смерти? Предназначение зверя убивать, выгрызая из податливой человечьей плоти гнусную алчную душонку, забирать жизнь, выпуская из ненасытного чрева, свернутые клубками, словно черви кишки.