Проклятие рода

Любил свое дело Степан Данилович. Иной раз и пытка не надобна была, одного взгляда хватало. Как зыркнет Осеев на раба Божьего, так у того и ноги подкашиваются, дрожь до костей пробирает. Иные без чувств валились. Злой глаз был у дьяка, пронзительный, нос крючком, коим буква «глаголь» завершалась, губы тоненькие в ниточку, голова лысая углом скошена к подбородку, бородка узкая, длинная до пояса. Изба черная казенная дом родной заменяла Степану. Хотя и имел хоромы добрые, двухярусные, с подклетью и повалушей на Константино-Еленовской улице, да не часто туда возвращался. Овдовев рано, женился вновь на молодухе. И зачем, сам не понимал. Прежняя жена с полуслова понимала дьяка, а эта, Василиса, смотрит испуганно, угодить норовит, да все невпопад. Может оттого, что глядел на нее Степан Данилович, как на подопечных своих. Ну и ладно. В страхе должна баба жить, оттого что скверна одна лишь от них. Все они богомерзки и блудливы. Иногда охаживал кулаком свою. Так, для острастки. Ничего за ней не примечалось, иначе дворня б доложила немедля. Упадет дура на пол, зальется слезами… тьфу ты, разжалобить что ль хочет… Да он этих слез в день по ведру… только в злость вводят. Плюнет на жену, да спать завалится. Поутру опять на двор казенный, дела вершить государевы.

С пола донесся скулеж, словно не человек там лежал, а щенок слепой, потерявший сучку кормящую. Дьяк прислушался.

- Господине, помилуй мя грешного, нет вины на мне…

- Ишь, выкормыш. – Ухмыльнулся дьяк в бороду и громко отдал приказ палачу. – Давай, кат, подними его, но медленно.

Тот кивнул, схватился за веревку, потянул. Несчастный звонарь задергался, завихлялся, но связанные руки неумолимо тащили за собой все тело. Застенок вновь наполнился жутким криком, срывающимся на визг.

Дьяк поморщился:

- Эк, пес, визжит, как… - подумав, завершил мысль, - как собака. – И сам усмехнулся собственной шутке. Палач тем временем поднял тело на нужную высоту – так чтобы ноги пола не касались. Закрепил веревку, отошел в сторону, скрестив руки на груди в ожидании дальнейших приказаний.

Внезапно наружная дверь распахнулась и в застенок ввалился князь Юрий Васильевич Глинский. Тяжелый запах шибанул с морозца в нос, боярин даже остановился, замер, прикрыл лицо лисьей опушкой рукава. Осеев выскочил из-за стола, склонился почтительно.

- Эк, у вас тут… воняет! Не продохнуть со свежего воздуха. Словно в выгребную яму свалился.

- Хуже, Юрий Васильевич, хуже. – Подтвердил дьяк, разогнувшись и пододвигая скамейку высокому гостю. – Целыми днями-ночами мясом горелым, потом нехорошим, кровью и калом смердячим дышим, ибо не с христианами дело имеем, а с ворами, да иными псами погаными. Почитай сами в том по горло сидим, провоняли насквозь.

- Ладно, плакаться, рассказывай, – князь уселся на скамью, по-прежнему в мех лицом уткнувшись, - что за умысел был у этого? – кивнул на одуревшего от боли, а потому замолчавшего звонаря.

- Токмо приступили. – Развел руками Осеев. – Сей Матвейка Кузьмин сын во время боя уронил колокол…

- Без тебя знаю! – Оборвал его князь. – Далее что? Крамола, умысел каков? Сколько их татей?

- Кваску не желаешь, Юрий Васильевич? – Дьяк потянулся было к кувшинчику, что завсегда стоял на дальнем конце стола. Любил Степан Данилович глотку смочить, покуда расспрашиваемый криком исходил от боли нестерпимой.

- Да иди ты… - Отмахнулся князь. – Тут и без кваса сблюешь от вони. Хоть проветриваете?

- Опосля работы каждый день.

- Дело давай, а не квас!

- Дело сейчас будет. Приступаем! – Осеев махнул рукой палачу, а сам вернулся за стол, взял в руки перо, изготовился записывать.

Кат, вооружившись кнутом, приблизился к висящему на дыбе человеку и снова замер. Матвейка задергался, пытался повернуть голову, разглядеть, что его ожидает. Зашептал:

- Господине, помилуй меня грешного…

- Матвейка Кузьмин сын, - громко начал свой вопрос Осеев, - почто удумал ты колокол уронить?

- Не удумывал, господине, - завыл звонарь, - сам он упал. Ухо обломилось от боя, меня чуток не зашибло. Я-то с языком по другую сторону очутился, а он вниз полетел.

Словно не слыша ответа, дьяк гнул свое:

- На кого татьбу умыслил, пес? На государя и великого князя? Аль, - скосил взгляд в сторону, на Глинского, - на боярина и царева дядю князя Юрия Васильевича?

Глинский встрепенулся, подался вперед, впился взором в искаженное мукой лицо звонаря.

- Господине, - скулил Матвейка, - не тать я…

- Сознавайся, собака! – Прикрикнул на него Осеев и подал знак палачу. Раздался щелчок, хлесткий удар, сорвавший лоскут кожи со спины обреченного, и кат смахнул с ремня первую кровь. Матвейка заорал, что есть мочи. Боль тетивой изогнула тело.

- Не тать я, звонарь… - Продолжал упорствовать, заходясь в крике. Дьяк кивнул палачу. На третьем ударе Матвейка сознался. Осеев удовлетворенно хмыкнул, обмакнул перышко в чернила, заскрипел по бумаге, внося добытые показания.

- На кого умышлял? – Спросил Глинский.

- Не ведомо мне… - Хрипел звонарь. Дьяк шевельнул перышком, и снова кнут обрушился на спину несчастного.