Проклятие рода

Смерть в холодный зимний день, накануне Вербного воскресенья, была знаком судьбы об окончании его миссии на Земле. Епископ и вправду довел ее до конца во всех отношениях, даже больше чем это можно было требовать от человека. Он перевел Священное писание на финский язык и сделал это талантливее других, он создал письменный язык своего народа, он твердо стоял на позициях Реформации, он приложил все, последние в прямом смысле этого слова усилия, чтобы достичь мира между двумя воюющими государствами. Умер, не оставив завещания. Но разве не завещание те книги и те дела, память о которых осталась в народе? Что он сотворил такого? Просто из разнородных букв создал проповедь «незамутненного Слова», многих Слов, и они разлились в его душе дивным хором, голоса которого должны были найти и нашли отклик в сердцах и душах соплеменников. Много это или мало?

Обрушился ли него тот каменный монстр, что так часто он видел во сне, стоя у его подножия? И что это было? Он строил иной храм, используя эти камни, превращавшиеся в тома его книг. Что убило его? Борьба? Труды? Победы? Все вместе? Просто он жил в изумительное время поисков всего и вся. Одни гении тратили жизнь на поиск философского камня и нашли его в бесчисленных открытиях медицины, фармацевтики, химия, дабы оставить потомкам. Другие переплыли океаны, перенеслись на другие континенты и открыли их для жителей Европы. Третьи изобретали порох, книгопечатание, бумагу. Четвертые сеяли разрушение, но создавали регулярные армии, пятые открывали людям красоту живописи, скульптуры и становились гениальными изобретателями. Шел век Возрождения. Вместе с ним шагал и век преобразований, не только в технике, но и в душах, созрев сначала в умах гуманистов, таких как Эразм Роттердамский, а затем превратившись в логическую цепочку идей доктора Лютера. И Европа вспыхнула – огнем разрушения и огнем созидания одновременно. В этом пламени горели тысячи людей, для того, чтобы светить другим. Агрикола был лишь одним из них. Пламенная мечтательность, скрытая под внешней суровостью скандинавского характера, жгла его изнутри.

Летом 1557 года из Москвы в Стокгольм был отправлен Иван Замыцкий, сын известного нам уже Шарапа. При нем и в присутствии риксдага король Густав целовал крест и клятвой на Библии подтвердил договор о мире. 28 декабря Иван Замыцкий челом бил царю Иоанну, что был тому свидетелем. Жребий был брошен. Московские войска вторглись в Ливонию. Пора было получать дань и мстить за обиды и обман.

Глава 5. Польская красавица.

- Ясновельможная моя королевишна, проснись, твоя милость… - Служанка коснулась обнаженного плеча Катаржины, но красавица лишь шевельнула пушистыми ресницами, не желая открывать глаза. – Проснись, твоя милость, пожалуйста. – Повторила служанка, чуть не плача.

Ах, как хорошо спалось после вчерашнего бала! Как приятно туманилась голова, сладкая нега обволакивала тело… Что нужно этой глупой девчонке? Разве она не понимает, что навлечет гнев своей госпожи? Глаза слипались, и вновь в вихре танца кружились меха кунтушей горделивых шляхтичей и разноцветные бархаты и атласы дамских платьев. Ах, эта гальярда! Четыре шага и прыжок, четыре шага и прыжок… Еще прыжок, еще… Крепкие мужские руки уверенно держат даму за талию, они не позволят поскользнутся изящному башмачку, взгляд шляхтича призывно манит, ловит ответ-разгадку тайны женских глаз - восхищение или согласие в них, скользит ниже, норовит заглянуть за корсаж и вновь обращается с тем же вопросом. Гальярда заканчивается, паны выстраиваются в ряд, готовясь исполнить свой собственный воинственный танец, подкручивают усы, красуются друг перед другом, искоса посматривают на своих избранниц. Только вместо бравурного краковяка тихо, нежно, и страстно запела одна лишь скрипка незгакомого виртуоза музыканта, чудом или скорее причудой какого-то итальянского герцога занесенного на вчерашний бал в Краков и представленного принцессе Катаржине. Скрипач так и сказал:

- Играю для вас одной, моя госпожа и повелительница!

Ах, как же он играл… Как пела и плакала скрипка, но то были слезы не страданий, а любви и счастья, заставляющие трепетать и сердца и плоть.

- Твоя королевская милость, проснись, умоляю, и ты, ясновельможный пан, проснись… - не унималась глупая Малгожата.

- Это еще кого она будит? – Удивилась принцесса, чарующие звуки музыки затихли, сон потихоньку стал отступать…

- Да проснитесь же вы! Сюда идет его милость король! – Вскричала, не выдержав, служанка.