Проклятие рода

Весенний ветер внезапно поменял направление, отчего легкий сквозняк, вгонявший в дрожь пламень свечей, прекратился, язычки замерли, вслед за ними застыли и тени. Иоанн краем глаза это заметил, левая щека чуть дернулась, то ли в усмешке, то ли в презрении. Царь медленно повернулся, окинул взором стены. Теней осталось двое. Иоанн поднял руку и скрюченным пальцем ткнул сначала в одну, затем в другую:

- Где ж третий ваш, Алешка Адашев? Сдох, как собака! Ни следа, ни тени его не осталось. Поделом! Вы с Сильвестром удумали, что царем я на словах буду, а на деле вы? Разве Бог, избавив евреев от рабства, поставил над ними священника и иных правителей? Нет! Единого царя Он им дал – Моисея, а брата его Аарона сделал первосвященником, запретив к мирскому приближаться. Вы же словесами, яко медом истекали, токмо вкусом полынь горькая была, ибо змеиный яд под языками вашими хранили бесам подобно. Думали, не чую, что советы ваши смердят гнуснее кала?

Царь поднялся с колен. Теперь, как и всегда, он выше ростом былых советников. Осмотрелся, выбрал: Сильвестр – слева. Тень протопопа съежилась под тяжелым взглядом:

- Ты, Сильвестр, взялся быть наставником души моей и плоти. Кем послан ты? Не будучи архиереем учить вздумал? Кого? Царя? Сына учил бы, ан нет, Анфимку к таможне приставил. То от беса в тебе! Свою душу спасать надобно, иное о душах и телах других печься. Не ты ли, поп, в сомнения впал, когда тело мое изнемогло в струпьях болезни, крест моему первенцу целовать отказался? Отчего ж? Под свою власть державу умыслить захотел? Токмо от попов главенствующих царства разоряются, а не богатеют. Считал свои молитвы умными, да токмо моей просьбой о милосердии Божьем Казань агарянская пала вместе со всеми нечестивцами.

Не вы ли, все, с собакой Адашевым, сгубили мою голубицу Настасьюшку? – Раскалясь добела, Иоанн плюнул злобной шипящей слюной на стену, - ибо токмо в ней видел заводь тихую души моей, без омутов злокозненных ваших, куда советами словно путами на дно утягивали, где не зги света Божьего не видно во век. Так бы и пропал там чрез козни ваши лживые. Но просил сам у Господа, просил сердцем, чрез вас ставшим скверным, просил душой, чрез вас ставшей окаянной, дать мне узду помощи Божьей и Его спасительное прибежище. Здесь, - обернулся, глянул на иконы, перекрестился истово, до боли персты в грудь, плечи, лоб вонзая, славя губами пересохшими Отца и Сына и Святого Духа и Богоматерь, - здесь прозрел, у ликов святых. Сам. Не по наущению твоему, Сильвестр, а чрез молитвы, слезы, да плоти умерщвление после безвременной кончины моей Настасьюшки. – Царь закрыл глаза, склонил скорбно голову, зашептал заупокойную. – Господи, души рабов твоих…

Отмолившись, вернулся к протопопу:

- Ты, Сильвестр, ныне свои грехи замаливай за гордыню злонравную! В келье отрекись от суеты мирской, то малая плата, ибо Господь и аз милосердны! Собаке же Адашеву, яко и роду его, да будут муки вечные, гореть им в геенне огненной. Не ты ли, Алешка, из грязи мною поднятый, более всех зло удумал, злом же за доброту и мягкосердие отплатил. Не по твоему ли наущению к Максиму Греку меня понесло совета искать? Ох уж, мне эти советники! А что нашел? Смерть царевича за поклон святым образам Кирилло-Белозерской обители? Не с Алешкиного ли помысла под кормилицей с дитем сходни рухнули? Не с его ли козней умерла Настасьюшка? Собака! Холопья душа! Весь род Адашевский повыведу, выжгу каленым железом!

Царский гнев вспыхнул с прежней яростью. Иоанн распрямился, взмахнул широкими рукавами одеяния, пригожего чернецу, но не властелину. Тени метнулись в разные стороны, разбежались в страхе, сопровождаемые скулежом ветра в печных трубах.

Кой уж день проводил Иоанн в добровольном заключении. Никого не принимал, ни бояр с дьяками, ни даже царицу Марию Темрюковну не подпускал к себе. К еде, вину, что приносили в царскую опочивальню, почти не притрагивался. Только воду пил много и жадно. Почти не спал, проводя дни и ночи перед иконами или в трудных беседах – обличениях с тенями прошлых советников, то смиряясь, то вспыхивая.

Как весна на лето повернула, стал отходить от поста молитвенного себе же назначенного. Неожиданно замерзать начал, холод палатный пробирал до мозга костей. И до того откуда-то задувало, из дверей ли, из окна, плохо заделанного на зиму, но царь не замечал холодного дыхания ветров. А тут, как весеннее солнце пригрело, по обыкновению топить стали через день, больше для очищения застоявшегося, прелого воздуха. За зиму скопилось много запахов – от лука с чесноком до мехов залежалых.

Обнаружив остывающую печь, прошипел зло:

- Дров царю жалеете, ироды? Заморозить удумали?

Испугались до смерти, расстарались. Истопники, сыны боярские, отталкивая друг друга, непрерывно запихивали в ненасытную топку все новые и новые поленья. Теперь, казалось, что не дрова, а сама печь потрескивала от жара.