Проклятие рода

Младенец выскользнул внезапно из чрева, словно вытолкнутый рукой казака. Сморщенное маленькое тельце было бездыханным. Обвившая шейку пуповина, что питала столько месяцев его материнскими соками, задушила зародившуюся жизнь.

Болдырь быстро отрезал чистым ножом пуповину, размотал, пытался вдохнуть в рот младенца воздух, но бесполезно. Через полчаса стараний, весь мокрый от крови и пота, казак мрачно изрек:

- Мертв!

Но Кудеяр этого словно не слышал, он даже не обращал внимания на все действа, что производил казак с изъятым младенцем. Немигающим взором он следил, как вынули послед, а дальше…, дальше смотрел на непрерывно вытекающую из Аннушкиной утробы кровь. Она расплывалась по лавке и тонкими струйками стекала на пол. Сколько ее вышло за то время, пока старик старался оживить младенца? Аннушка вдруг в последний раз широко распахнула глаза, посмотрела замутненным взглядом на Кудеяра, после взор ее переместился куда-то выше, к подволоку, под крышу и дальше, видно, к небу, куда ушла и Василиса. Так жизнь покинула ее.

Почему-то подумалось – смерть не есть лишь одно расставание, смерть это еще и освобождение от всего земного. От самого себя. Подумалось? Или кто-то нашептал? Василиса? Аннушка? Обе?

Кудеяр вышел из горницы, плечом раздвинул притихших ватажников, прямиком на улицу. Короткий осенний день дыхнул ему в лицо прелыми ароматами своего времени года. Желтизна листьев искрилась в лучах низко стоявшего солнца. Небо было пустынно. Лишь где-то вдали, еще цепляясь за верхушки древних елей ускользал край единственного белого облака. Раз и нет его! Упал Кудеяр на землю, вдохнул ее кисло-сладкий с легкой пряностью осенней прели запах и заплакал. Возможно, в первый раз в своей жизни. Нет, не так он отпевал Василису, когда ревел и катался диким зверем. Сейчас он просто плакал, ибо душа его человеческая покидала тело вместе со слезами, или, напротив, омывалась ими. Долго ли лежал атаман, но очнувшись увидел костер горевший неподалеку, да ватагу верную собравшуюся подле огня и настороженно наблюдавшую за вожаком.

- Вот теперь уж я точно умер. Для себя, для них, для людей, для всего мира. – Решил сам окончательно. – Не послушал Василису, лил по-прежнему кровь. За то и расплата.

Поднялся на ноги, за ним вскочила и вся ватага. Отряхнулся не спеша. Голос зазвучал хрипло:

- За кровь свою и чужую платить надобно мне одному. От того решения моего вы все ныне вольны. С сего часа, с сей минуты! Идите, куда душа, да Господь вас призовет. Отныне не атаман я вам более. Простите за грехи мои. – Поклонился трижды до земли.

- И ты прости нас, атаман. – Нестройно затянули ватажники, срывая шапки с голов и кланяясь в ответ.

- А ты, Кудеяр? – Из общего гомона голосов прорезался бас старого казака.

- В монастырь. – Ответил кратко.

Выехали ранним утром. Чуть хрустел под копытами коней первый ледок, но сабли проверили привычно – не прихватило ли, легко ли выскочат. Все, кроме Кудеяра. Он долго смотрел на свой прекрасный меч – давний и ценный подарок английского друга приемного отца, потом размахнулся и зашвырнул клинок в темноту безымянного лесного озерца. Вслед за мечом отправилось и все прочее – ножны, шлем, кольчуга… Так и поехал безоружный. Кожушок на плечах, да голова понурая, сединой, как пеплом обсыпанная. Сорок лет мужику было…

Аннушку и младенца – мальчик то был, закопали еще ночью вместе в одной могиле, приложив ребенка к материнской груди, так ему и недоставшейся при жизни. Болдырь непривычно долго отпевал - читал стихири, канон, что-то из Апостола и Евангелия. Вся ватага молилась вместе, выпрашивая у Господа помощи душам усопших рабов Его. Кто-то шепнул было в начале:

- А младенец-то ведь не крещен…

- Цыц! – отозвался тут же казак. - В утробе материнской, покуда жив был, крещен мною! Юрием!

Кудеяр промолчал. Один Юрий умер, второй умер тоже. Оба умерли в един миг. Какое иное имя ему назначит Господь, коль согласится принять его покаяние – Ему и решать. Но Юриев больше нет! Как нет, и не было шведского мальчика Бенгта, не было разбойного атамана Кудеяра… Никого не было.

Еще одной могилой, еще одним крестом на заимке стало больше. Сомкнулись за спинами всадников еловые лапы, опустились плотной стеной, даже треск запаленной заимки не донесся, даже дымом не потянуло. По мхам глубоким, по слабо пробитым тропам, добрались и до тракта новгородского. На большак не совались, ехали окружными путями, забирая вправо от Новгорода, но упрямо держась на юг. Проскользнуть бы мимо Пскова, а там и до Печорской обители рукой подать. Впереди маячил лишь один Степан Поздей – знак подать, коль кто на дороге встретится.

Ехали молча. Болдырь раз окликнул атамана по имени, но услышал в ответ:

- Как сказал тогда слепой старец в Печерах? «Узри лик Его и будет имя Его на твоем челе!». А покудова нет у меня боле имен.

Лишь звенели в тишине копыта по первым утренним заморозкам, сохраняя общее молчание для предстоящей всем исповеди и очищения.