Проклятие тамплиеров (сборник)

Ангерран де Мариньи не останавливался в своих планах переустройства королевства на урегулировании финансовой стороны дела. Он в глубине души, разумеется, считал истоком всякого зла на Земле всевластие царствующей особы. И в стране, где монархическая идея даже еще не полностью восторжествовала, где не до конца была упразднена власть провинциальных владык, он уже придумывал узду для окорачивания абсолютизма. Он думал о народном самоуправлении. Создаваемые в крупных городах ассамблеи граждан по его инициативе получили возможность обсуждения королевских ордонансов. Пока еще только обсуждения, но в перспективе Ангеррану де Мариньи виделась уже французская палата общин.

Король понимал направление мыслей главного своего администратора, от него не укрывалась исконная враждебность его планов всему тому, что олицетворял он, Филипп Капетинг. Но странный паралич воли и отсутствие вкуса к политической жизни оставляли короля в необъяснимой для окружающих неподвижности.

И на других фронтах жизни он терпел урон, хотя до поры до времени не знал о нем. Его невестки Бланка, Маргарита и Жанна в недрах Нельской башни устроили настоящий вертеп. Король относился к ним с симпатией, даже, может быть, большей, чем к своим сыновьям – Людовику, Филиппу и Карлу. Он рассчитывал, что именно бургундские красавицы родят тех принцев, которым можно будет доверить кормило управления королевством, не слишком опасаясь за его будущее. Когда появились первые намеки, первые неуверенные наветы, он отринул их. То ли счел их происками тех, кто мечтает расколоть королевскую семью, то ли у него не было внутренних сил для нанесения удара. Разумеется, если бы ему были представлены неопровержимые доказательства прелюбодеяния, он был бы вынужден действовать. Но он счел их плодами грязного воображения придворной черни, всегда завидовавшей удачливости короля в житейских делах.

И, наконец, самой большой непрерывной неприятностью оставалось тамплиерское следствие. Все предпринятые меры (а они были громадны по своим масштабам) не дали ничего. Гора не родила даже мыши.

Оставалось только поверить в то, что орден обладал только теми деньгами, что числились в его расходных книгах. Но сознание отказывалось в это верить и с этим смиряться. По всем бумагам выходило, что внутренняя жизнь тамплиерских общин мало чем отличалась от жизни обычного ордена, бенедиктинского или доминиканского, например. Тамплиеры не стремились даже к исполнению тех инквизиционных функций, что возложили на себя те же доминиканцы. Ведение таких дел сулило немалые прибыли. Признания в отречении от Христа столь отчетливо попахивало дымом пыточных горнов, что король морщил свой благородный нос, читая допросные листы.

Великий магистр Ордена и командор Нормандии, покрытые тюремными паразитами, обросшие наподобие диких зверей, медленно сходили с ума в Шинонских подвалах. Они при ближайшем рассмотрении скорее походили не на людей с несгибаемой волей, решивших во что бы то ни стало скрыть какую-то тайну, а на примитивных, ни во что не посвященных дедков, случайно попавших в жернова государственной интриги. Они молчат, потому что им просто нечего сказать.

Дело выглядело настолько безнадежным, что даже Ногаре проявил тенденцию к отдалению от него. Одна лишь церковная комиссия занималась им вплотную. Для вящего контроля над ним, архиепископом Парижским, был назначен брат коадъютора, Жак де Мариньи. Его работа сводилась в основном и препирательствам с иоаннитами по поводу тех тамплиерских ценностей, что должны были по решению короля и папы перейти в их владение, но никак переходить не желали. Архиепископ не обладал умом и дальновидностью своего брата, все эти качества ему заменяла жадность, и он торговался из-за каждого серебряного крестика и раки из красного дерева, не понимая, что роет тем самым могилу и Ангеррану, и себе.

Филипп делил свое время между охотой в лесу Пон-сент-Максанс и беседами с братом, Анри Контским, который проживал в бенедиктинской обители рядом с Мобюиссоном. Было бы преувеличением сказать, что они проводили вместе очень много времени. Может быть, они и встречались всего шесть или семь раз, но дело в том, что с другими людьми, не входившими в непосредственное окружение, Его Величество встречался и беседовал и того меньше. К тому же ни с кем, кроме этого церковного естествоиспытателя, король не говорил на отвлеченные темы.

– Скажите, святой отец, вы что-нибудь слышали о Раббане Комасе? – спросил как-то монарх, наблюдая, как монах пересаживает чахлый росток из одной грядки на другую.

Анри Контский встал, удивленно глядя на короля. Руки его были испачканы в земле, это странным образом усиливало впечатление его обескураженности.

– Да, Ваше Величество, слышал.

– И что же именно?

– Я тогда был еще совсем молодым человеком, Ваше Величество. Раббан Комас – это несторианский архиепископ из Ирана.

Король покачал головой.

– Из Китая…

– Да, да, именно. Его послал иранский ильхан. Это было очень странное событие. Сейчас, когда вы напомнили о нем, оно все отчетливее проступает у меня в памяти.

Филипп усмехнулся.