Проклятие виселицы (ЛП)

Прошли уже месяцы с тех пор, как Элена меня кормила. Я не пила с рождения ребёнка и была голодна, ужасно голодна. Это красное молоко у меня во рту — словно сладость вина для мужчин. От него так легко опьянеть, а от запаха, тяжёлого как железо, кружится голова. Но в отличие от пьянеющих от вина смертных, мозг наш от этого становится лишь острее, а силы растут с каждой новой каплей густого красного молока. Я трепетала под её пальцами, и она чувствовала мою дрожь.

Я знала, чего она хочет, куда лучше, чем сама Элена. Но она должна была это сказать, всё, что ей нужно сделать — это лишь сказать. Таков наш закон, наш обет — проси, и дано тебе будет. Это было нашей клятвой задолго до того, как ее присвоил другой — ведь виселицы и кресты стояли столетиями, прежде чем Он впервые заплакал в хлеву. Мы стары, как само убийство, и лишь ангел смерти может назвать себя нашим старшим братом.

Элена поднесла меня к самым губам и прошептала:

— Покажи мне сон. Покажи мне то, что случится. Человек, тот что был здесь сегодня, покажи, придёт ли он снова. Расскажи, как мне стать свободной.

Но я знала, о чём она просит на самом деле. Я слишком хорошо это знала.

Второй день после полнолуния, август 1211 года

Тимьян.

Эта трава придает мужество малодушным и веселье при меланхолии. Растертые листья облегчают боль от пчелиных укусов, излечивают головную боль, убивают глистов и предотвращают дурные сны. Глупые женщины дают веточки тимьяна уезжающим на Священные войны любовникам, в тщетной надежде на то, что те их не забудут.

В тимьяне укрываются души умерших. Когда умирает смертный, в его дом приносят тимьян и хранят до похорон, но из него не плетут похоронные венки, ибо душе незачем надолго задерживаться в этом мире.

Но если мужчину или девушку подло убили, на том, месте, где они пали, будет вечно витать сладкий аромат тимьяна, даже если он не растет поблизости. Ибо время не смывает греха убийства, ведь жертвы больше нет среди смертных и она не имеет ни языка, ни рук, чтобы даровать прощение супостату.

Травник Мандрагоры

Безумное преступление

В темноте она видела — он стоит спиной к ней, неотрывно глядя в огонь маленького очага. Он чуть-чуть опускает голову. Он устал, изнурён, заворожён пляшущими оранжевыми языками пламени. Она подходит ближе с ножом в руке, но не собирается убивать. Только не это, нет. Цель у неё другая. Бесшумно и быстро, как атакующая кошка, она бросается сзади, хлещет ножом его бёдра. Он падает ничком с криком ужаса, едва не задев огонь. Откатывается в сторону, корчится на земле, вцепившись в собственные ноги.

Элена уверена — они кровоточат, но слишком темно, чтобы видеть. Она поднимает вверх рукоять ножа и с силой опускает на голову этого человека. Но удар недостаточно сильный. Он всё ещё шевелится, всё ещё верещит. Нужно заставить его утихнуть. Если она не справится, кто-нибудь может прийти. Она заносит нож, как дубинку, чтобы снова ударить, но тот человек уже понял, что происходит, и когда она наносит удар, он вырывает нож и отшвыривает в темноту.

Он старается встать на колени, нащупывая на поясе меч, но слишком потрясён, чтобы действовать быстро, да и трудно стоящему на коленях извлекать из ножен длинный клинок. Однако со временем он сумеет вытащить меч, и тогда Элена окажется в его власти, ведь у неё больше нет оружия. Она не может разглядеть свой нож и не станет тратить время на поиски — а он всё кричит, зовет на помощь. Скоро кто-нибудь его услышит.

Элена стягивает с талии верёвку, которой хотела его связать, но понимает, что ничего не выйдет. Уже слишком поздно. Она накидывает её петлей на голову стоящего на коленях человека и крепко затягивает на шее. Он вырывается, старается схватить Элену за руки, но верёвка всё туже перетягивает горло. Если бы он сумел достать Элену, то перекинул бы через голову. Она это знает, она видела, как мужчины так делали. Элена борется с ним, что-то прокатилось у неё под ногами. Хворостина для растопки, слишком маленькая, чтобы ею ударить, но Элена подхватывает палку, сует сквозь верёвочную петлю и с её помощью туже закручивает верёвку.

Она слышит судорожные хрипы, видит, как он яростно и безуспешно машет руками, и закручивает веревку всё туже и туже. Наконец она понимает, что лишь веревка удерживает его в вертикальном положении, а руки безвольно повисли. Его голова поникла. Он уже не кричит. И не хрипит. Она отпускает веревку, тело падает, и на этот раз он не поднимается.

***

Раф держался от усадьбы подальше, пока не увидел, как рано утром кухонные трубы закурились дымком, а через ворота прогромыхала первая телега. Если бы он принялся колотить в ворота среди ночи, чтобы Уолтер впустил его, то слух об этом облетел бы всё поместье быстрее молнии. Но если он зайдёт утром, в толчее слуг, возможно, удастся остаться незамеченным. Раф благодарил Бога за то, что Осборн и Хью уехали.