Проклятые поэты

Дюкасс не только упредил Ницше, но осознал игровое начало творчества. Речь идет не о поэтическом нагнетании темных страстей, а о собственном отношении к написанному: «Отдадим ему должное. Он изрядно меня подурачил. А то ли было бы еще, живи он подольше! Свет не видывал такого искусного гипнотизера!»

Предвосхищая «книжность» произведений модернистской литературы XX века, прежде всего Томаса Манна и Джеймса Джойса, «Песни Мальдорора» всецело построены в виде коллажа, мозаики, литературных топосов, реминисценций, аллюзий, заимствованных у бесконечного количества авторов, большей частью – современников автора. Особенно много пересечений с Бодлером.

У Бодлера:

Кто, море, знает ключ к твоим богатствам скрытым?
Твои, о человек, кто смерит глубины?

У Лотреамона: «Как часто задавался я вопросом: что легче измерить, бездну влажных недр океана или глубины человеческой души?»

У Бодлера:

Когда ж прискучат мне безбожные забавы,
Я положу, смеясь, к нему на эту грудь
Длань страшной гарпии: когтистый и кровавый
До сердца самого она проточит путь.
И сердце, полное последних трепетаний,
Как из гнезда – птенца, из груди вырву я
И брошу прочь, смеясь, чтоб после истязаний
С ним поиграть могла и кошечка моя.

У Лотреамона: «Две недели надо отращивать когти. А затем – о сладкий миг! – схватить и вырвать из постели мальчика… и вонзить длинные когти в его нежную грудь».

Реминисценции на тему «Цветов Зла» можно множить бесконечно – те же символы, образы, словосочетания, мотивы, душевный настрой…

Даже сравнительно с бодлеровской зачарованностью грехопадениями, своими собственными и точащими сердца близких, Лотреамон «Песен Мальдорора» с их удрученным и яростным переживанием зла как изначального и неизбывного, не поддающегося лечению изъяна человеческой породы смотрит на жизнь куда более мрачно. В прославленной «строфе» об океане, искусном переложении в прозе благоговейных песнопений в честь загадочной мощи природных стихий, он словно бы прямо подхватывает у Бодлера («Человек и море») сравнение неисчерпаемости своевольных пучин морских и «угрюмых провалов души». Однако при этом Лотреамон опрокидывает бодлеровское равенство-подобие водяных бездн и сердца («О, близнецы-враги! О, яростные братья!»), чтобы в каждом из хвалебных повторов своей «оды» затвердить на разные лады сквозную мысль о ничтожестве человеческих помыслов и дел.

«О древний Океан, струящий хрустальные воды, ты словно испещренная багровыми рубцами спина бедняги-юнги; ты огромнейший синяк на горбу земного шара – вот удачное сравненье! Не зря твой неумолчный стон, который часто принимают за беззаботный лепет бриза, пронзает наши души и оставляет в них незаживающие язвы, и в каждом, кто пришел вкусить твоих красот, ты оживляешь память о мучительном начале жизни, когда впервые познаем мы боль, с которою уже не расстаемся до самой смерти. Привет тебе, о древний Океан!»

Кстати, само молитвенное обращение Лотреамона к «древнему Океану» только стилистическая реминисценция с заклинаний Франсуа де Вольнея в его «Руинах»: «Приветствую вас, о сирые руины, святые могилы, безмолвные стены! К вам я взываю, к вам обращаюсь с мольбой».