Проклятый. Евангелие от Иуды. Книга 1

Иегуда и не пробовал вмешаться — стоявший в двух шагах от него бен Яир, сжимая в руках меч, недобро косил глазом. Чувство бессилия, которое испытывал старик в этот момент, было настолько сильно, что мир вдруг отдалился, покрылся дымкой, и Иегуде даже показалось, что он вообще утратил способность чувствовать. Словно кто-то другой — нездешний, спокойный и привычный ко всему — глядел, не отворачиваясь, на то, как мирный мастеровой, бравшийся за оружие только по необходимости, сворачивает худую цыплячью шею старшему сыну и наотмашь бьет окровавленным мечом своего среднего, который и не пытается увернуться. Когда на залитые кровью камни упали зарубленными двое мальчишек-погодков — младшие сыновья Менахема — туман рассеялся, и стало так больно, что Иегуда зарыдал без слез, вцепившись остатками зубов себе в ладонь. Он прокусил загрубевшую кожу, и от солоноватого вкуса на языке взбунтовался полупустой желудок — старика вырвало водой, полупереваренными фруктами и желчью.

Плотник Менахем сидел на камнях в луже натекшей из тел крови и гладил Адассу по слипшимся волосам. Гладиус валялся рядом с ним, и лезвие его было скрыто под темной, отблескивающей в свете костра, пленкой.

— Ты мужественный человек, — прохрипел бен Яир. — Мы гордимся тобой, Менахем. Твоя семья уже под защитой Яхве…

— Мне надо к ним, к моей семье… — произнес шепотом плотник. — Ты обещал, Элезар. Сделай же то, что должен сделать…

Бен Яир кивнул и медленно приблизился к нему. Меч вождь переложил в левую руку, а правой потащил из-за пояса сику.

— Бог прощает тебя, Менахем… — проговорил он, стараясь смягчить хрип, который рвался из сорванного горла вместо слов. — И дает тебе право уйти вместе с семьей. Подними голову, друг мой, посмотри в небо. Пусть Яхве встретит тебя…

Элезар оказался за спиной плотника, и в тот момент, когда Менахем послушно поднял лицо к звездам, коротким взмахом вогнал кривоватую сику в затылок жертвы. Лезвие со стуком пробило позвонок, вошло в мозг, и глаза Менахема, только что полные слез, безумия и боли, в момент обессмыслились. Руки, приподнятые в молитвенном движении, упали вдоль туловища — он словно повис на сике, нанизанный затылком на сталь.

Элезар отступил, вынимая кинжал из раны, и тело плотника осело возле трупа жены.

Ночь пылала красным. Дерево больше никто не экономил — всюду горели костры. Звуки, заполнявшие ночь, были страшны — крики, стоны, хруст плоти, разрываемой сталью. Изредка раздавались тупые удары — воины убивали семьи молотами и обухами боевых топоров. Хрипели, захлебываясь кровью, раненые. Их добивали, но не всегда это получалось с первого раза, и тогда умирающие кричали от боли до тех пор, пока клинки не обрывали их вопль. Ночь булькала кровью, пахла гарью и свежей плотью, воняла мочой, испражнениями и рвотой…

Казалось, что во тьме копошится чудовище — ненасытный и кровожадный Молох принимал свои жертвы, как некогда до Йосии в долине Гинномской.

— Вот и все, старик… — сказал бен Яир, обращаясь к единственному, кто мог слышать его в эту минуту. — Он умер. Умер свободным, как положено смельчаку, как положено настоящему человеку. И ты не смог помешать — ни мне, ни ему!

В голосе вождя не было торжества или радости — старик с удивлением уловил в интонациях Элезара запредельную боль. Так мог бы говорить человек, которому разорвало сердце страдание.

— Ты можешь думать, что хочешь, но каждый из них сделал свой выбор, Иегуда. Сделал в тот момент, как поднялся сюда, в Мецаду.

Желчь, подступившая из желудка, все еще пекла старику язык, и он обтер рот, прежде чем ответить.

— А как быть с теми, кто сделал другой выбор, Элезар? Кто пришел сюда для того, чтобы спастись, а не умереть?

Бен Яир покачал мохнатой головой. Еще вчера черной, а сегодня седой, как голова самого Иегуды.

— Я сделал выбор за них, старик, и теперь для них открыто бессмертие. Сегодня нас запомнят на века. Бог хранит память о героях!

— Память о героях хранят люди, Элезар. Если никто не выживет сегодня, то твой подвиг умрет раньше, чем тебя съедят черви. Бог больше не пишет книг, вождь, а когда ему нужно что-то сказать — он говорит устами пророков. А пророки — всего лишь люди. Убей их, и кто донесет до всех волю Бога? Там где нет жалости — нет и памяти, Элезар. Там где кончается жизнь — вообще ничего нет.

— Ты хочешь сказать, что смерть — это пустота? — спросил Элезар, поворачиваясь к старику. — Что после смерти ничего нет? Что не будет ни Страшного суда, ни Эдена? Что все, что мы делаем при жизни, станет прахом? Во что ты веришь, старик? Это не минейская ересь, не ессейские сказки… Ты, что, действительно считаешь, что за смертью ничего нет?