Проклятый. Евангелие от Иуды. Книга 2

— Они давно рассказывают людям совсем не то, что я хотела, и совсем не то, что он говорил, Иегуда. Но какое это имеет значение? Мне было важно, чтобы люди его помнили, и они его помнят. Могу ли я хотеть большего? Однажды произнесенное уже не принадлежит тебе, оно принадлежит всем. С каждым днем Иешуа, о котором рассказывают, все более могущественен. Он защитник бедных, исцелитель больных, он милосерден и беспощаден, он давно уже не похож на Иешуа, которого мы все знали.

Она негромко рассмеялась или тихо всхлипнула — со спины было не разобрать.

— У евреев, что веруют в него — он человек, который пришел спасти их от римского гнета. У греков — сын Бога, принесенный в жертву, чтобы спасти мир: им так привычнее. У римлян он и то, и другое — его чтут за страдания, которые он перенес. Одних его последователей называют назарянами, других — минеями, третьи по вере такие же иудеи, как и мы с тобой, но убеждены, что Иешуа был машиахом…

— Он сам никогда не говорил об этом серьезно, — пожал плечами Иегуда. — Знаешь, в первую нашу встречу я спросил его прямо — ты машиах? А он улыбнулся и ответил мне: «Ты сказал!» Он был для нас тем, кем мы его считали. Для меня — другом, для тебя — мужем, для Шимона — учителем, которого он должен защищать, для Матфея — тем, кто не побоялся подать руку мокэсу…

— Сколько нас? — спросила Мириам, ставя перед гостем миску с похлебкой (в золотистом густом бульоне плавали куски отварной рыбы). — Сколько осталось тех, кто помнит, каким был Иешуа? И сколько из них в действительности знали настоящего Га-Ноцри? Ты и я? Иоханнан? Шимон? Андрей? Фома и Матфей? Теперь, по прошествии лет, у каждого свой Иешуа. В каждой деревне, в каждой общине, где веруют в него, он разный, но совсем не такой, каким был, пока жил. Что будет, когда никого из нас не станет? В кого он превратится?

Иегуда взял ее за руку нежно, словно посадил к себе на ладонь хрупкую птицу.

— Ты помнишь ночь в погребальной пещере? Когда ты сказала нам, что задумала?

— Да.

— Иосиф оказался прав, Мириам. Мы сами не знали, что делаем. Только Неназываемый знал, но нам не дано было проникнуть в его планы. То, что ты придумала из любви к Га-Ноцри — прекрасная, светлая сказка, но рано или поздно сказка начинает жить сама по себе. В сказку всегда легче поверить, чем искать правду, да и кому она — эта правда — нужна! И наступает момент, когда никто, даже тот, кто придумал, не отличит выдумку от действительности. Я теперь навечно предатель, ты — блудница, Иешуа — жертва. Шимон, призванием которого было защищать Га-Ноцри от случайных опасностей, стал краеугольным камнем его церкви, Иаков, не желавший знать брата при жизни, теперь самый главный последователь Га-Ноцри в Ершалаиме, а Иоханнана и Иакова Зевдеевых, носивших среди зелотов имя Боанергес[73], нынче посещают пророческие видения. Жестокосердный Шаул — гроза всех минеев, цепной пес первосвященников — несет рассказ об еврее Иешуа и не делает различия между иудеями, греками, римлянами, галлами, хананеями и египтянами, обращая в минейство всех — и обрезанных, и необрезанных. Наши поступки меняют не только нас, Мири, наши поступки меняют мир вокруг нас.

— Ты ошибаешься, Иегуда, — произнесла Мириам едва слышно. — В этом мире все остается неизменным, уходят только люди. Кто-то уходит, не оставив следа — ни сына, ни дочери, ни построенного дома, ни посаженного дерева, ни доброй памяти о себе. Другой живет так, что даже камни плачут о нем. Но и тот, и другой непременно уходят. Мир не меняется, мой старый друг, он всегда был таким, и будет таким всегда, сколько бы поколений не прошло сквозь него — безжалостным, равнодушным и жестоким. Одна жизнь, один шанс, смерть, безвестность и пустота до Судного дня! Что осталось нам, Иегуда? Год? Еще двадцать лет? Минута? Час? Сколько еще даст нам Всевышний? Га-Ноцри дал нам надежду, что впереди не пустота, а вечность… Что из того, что он сам не знал наверняка, прав ли? Что из того, что он умер, если для тех, кто верит в него, он жив? Разве надежда не стоит смерти? Разве истинная вера нуждается в доказательствах?

— Эту надежду дала ты, Мири. Он думал совсем о другом…

— Откуда ты знаешь, о чем он думал? — голос Мириам внезапно зазвенел от сдерживаемого гнева. — Кто может наверняка сказать, о чем он думал? Даже я не могу! Я — та, которая была ему ближе всех! Та, на груди которой он засыпал и просыпался!

Кто может проникнуть в мысли мудреца, Иегуда? Может, он думал о судьбе своего народа? Может, он думал о ребенке, которого я уже тогда носила под сердцем? Может, о том, как прекрасна будет наша долгая-долгая жизнь в небольшом домике на берегу Галилейского моря? Может, о том, как напишет книгу, которая по силе сравнится с древними пророчествами? Важно другое — больше он ни о чем не думает. Он мертв. И он никогда не увидит, как улыбается плоть от его плоти. И никогда не возьмет на руки внуков.

— Ты сохранила память о нем для всех, Мириам.

— Что из того, Иегуда? — спросила она горько. — Что из того, что я сохранила память о нем, если не смогла сохранить его самого для себя и сына?