Проклятый род

— Будто были люди, и нет никого. Этот умирает, молчит. Тот уехал ни с того, ни сего. К Горюновым зайдешь — от старухи слова путного не добьешься, Дорочка не выходит. Скисла совсем Дорочка. Как я вот. Как я. А maman! Эх, кабы злобы настоящей занять у кого-нибудь. Я бы показал… Я бы заработал… Дядя Семен вот… Надо бы к дяде Семену пробраться. А что я, такой, сделаю! А Никандр этот… Прикатил. Надо бы подумать, в какой мере он опасен… Подумаешь тут, разберешься. Когда мозги от всех этих огорчений замерзли совсем. Коська дурак что-то maman наговорил. Непременно наговорил. Чувствую… А от этого шебаршинского кабачка пуще неразбериха. Однако, про Петербург разговор. На что надеюсь? На Семена или на Доримедонта? Этот вот тоже племянник. Ба! Коли так, мне-то чего? И без меня сладится. Да нет. Не похоже. Ах, мозги замерзли. Ну, жизнь… Ведь книжки развернуть не могу который месяц; газет, и тех не читаю. А еще хотел на естественный. Ведь, недавно еще хотел. Куда уж тут…

Так, на диване сидя, думал, будто говорил с кем-то; кого-то, похожего на Антона, представлял себе сидящим напротив.

А рядом на диване, развалясь, сидел Яша Кузьмич, болтал, смеялся, ногой покачивал. Голубой чулок свой разглядывал и лакированную туфлю.

Перед ними стукались бильярдные шары. Сидели два Якова, двое старших внуков железного старика, четверть века назад от живых отошедшего. Двое внуков, получивших при крещении имена в честь его, в честь железного деда.

В гостиной столы карточные расставили. В столовой у длинного стола, кто тусклыми глазами, кто веселыми, на беспорядок послетрапезный глядя, сидели немногие гости, привыкшие к шебаршинскому дому, как к своему клубу.

За винтом в гостиной Кузьма Кузьмич надолго межреберные антракты затягивал, ласковым голосом пререкаясь с Борком.

— Нет, так невозможно. Кардинальные убеждения мои таковы, что я, не опасаясь разойтись с вами в мелочах…

Со стаканом марсалы, неизменным своим ночным помощником в трудном деле приема гостей, быстро подошла Анна Яковлевна, согнала мужа.

— Нет! Я ваш партнер, полковник, я ваш партнер. Без разговоров, Кузьма Кузьмич! Пожалуйте мою партию доигрывать. Я в бубнах малый сказала. И, конечно, напрасно. Вот карты. Ни слова! Ни звука!

Но и, разойдясь, докрикивали:

— Я, как верноподданный, с одной стороны, с другой, как человек, следящий за европейской культурой, не могу допустить, чтоб мне рот зажимали. Это не парламентарно…

— А вам, Кузьма Кузьмич, парламента захотелось? Парламента?

— Не парламента в западном смысле, но все-таки…

— Все-таки? Все-таки? Это чего ж, например?

— А того, например, чтоб люди, всецело преданные интересам правительства, могли критиковать его действия.

— Кри-ти-ко-вать?

— Да-с. Критиковать-с. Как боретесь? Да я бы эту вашу революцию в бараний рог…

— Так оно и будет!

— Да когда? Когда? Вот о вожаках говорили… Разве так вы дело ведете? Я, как гражданин, как собственник, наконец, как заводчик.

— Господа. Я сказала: довольно. А теперь говорю: трефы!

Корнет Никандр, покачивая маленький золоченый стул, на котором сидел, звонко заглушенными словами говорил, быстро и нагло прищуривая глаза. Не смотрела на него, на диванчике сидя, Дарья Николаевна. Тихо и грустно далекому своему чему-то улыбалась. Толстый немец, владелец аптеки, жирно хохотал. За ним мировой судья.

— Кузьма Кузьмич! Вы только что на пику козыря, а теперь валет пик…

— Да не могу я играть, когда тут… И вообще этот ваш винт… Потому в России и дела скверно идут, что в Петербурге слишком хорошо в винт играют… Так-то, полковник! Вы меня слышите?

— Полковник вас не слышит, Кузьма Кузьмич. Не мешайте. Мы уж без одной.

Быстро вошедший слуга наклонился, в ухо зашептал Никандру. Встал тот быстро, каблуками стукнув. Тете Анне негромко:

— Тетя, папаше плохо. За мной прислали.

Лицо явила грустным.

— Ах, ах!

Кузьма Кузьмич как-то крякнул неловко. И закричал полковнику:

— Порядки! Политика! Война вот… Ну, разве можно так! Нужно психологию масс учитывать… А вы…

Борк кричал:

— Некоторая непопулярность войны не предрешает еще событий… То, что нам надо на Востоке, мы получим. Пусть кричат газетки. А слишком раскричатся, мы им глотки-то заткнем… А от вас не ожидал. Высшие государственные умы…

— Не о том речь. Восток! Конечно, Восток. Я славянофил. Славянофил-с, было бы вам известно…

XXXII

Нового города новые зовы. Откуда? Куда?

На Песках поселился. Близ Лавры.

Звон гудел церковный, и шел туда Виктор. И так хороши были шепоты чужих-чужих могил. Так хороши. На общественном кладбище плакал Виктор. Приходил, то у той могилы останавливался, то у этой, и плакал. И хорошо ему было, когда звон гудел серебряный.

Ехал однажды в санях.

— Война? К чему война? Я не понимаю.

— Но вот она, живая война. Всем нам понять надо бы.

— Зачем? Я не люблю смотреть, как на улице вот здесь дерутся по ночам, в глухих местах. Не нравится мне это. Зачем же сюда смотреть, в эти газеты? Знаю: много убийств. А еще что?

И были фонари надснежные и пробегали какие-то люди черные по снегу.

Ехал Виктор на Васильевский Остров. Ехал с Григорием Иванычем Ставрополевым.

— А это Николаевский мост?