Проклятый род

Дошли-добежали до огонька за стеклами промерзшими. На крылечке рассмеялись, поцеловавшись кратко.

— Ты бы, дедушка, чайку попил. Я тебе сейчас наливки.

И, пропустив Дорофею, старика задержал, за рукав ухватив. Шептал:

— Мы переночуем. Можно?

— Отчего нельзя?

— Ш! Ну, довольно. Иди.

В шубке своей, в шапочке Дорочка глядела на близкую лампочку глазами круглыми, минутою новою испуганными.

— Дорочка!

— Антошик. Зачем все это? Ничего не будет. Вижу. Нельзя, нельзя.

— Опять нельзя! Что переменилось? Что переменилось?

— Поди сюда, Антошик мой, милый мой…

И не Антон, но будто Виктор мечтанный подошел к ней. Сильным, решившимся был. За плечи взял. Поцелуем новым обжег-захотел. На дубовый ларь повлек-уложил.

Думала-шептала:

— Что это? Что это? Антошик! Антошик!

И целовала страстно. И не давалась.

— Дорочка! Дорочка!

Сгорал. Мучительно-радостно трепетал-спрашивал, призывая кого-то. И сгорал, сгорал, насыщенный любовию. И вот второй срок. И затих, уже обиженный, обожженный морозом невзятой жертвы любви. На плече Дорочки любимой затих.

И говорила она:

— Кажется, мне пора, Антошик. Посмотрел бы ты на часы. Поезд…

— Поезд? Поезд? Прошел твой поезд. До утра ты здесь. До семи. Заметалась. Встать хотела. Осилить рук ею не могла. Жалобно глядела ли, думала ли, сказала ли — не знала тогда:

— Антошик, милый. Не могу я. Пусти. Домой мне. Есть поезд. В одиннадцать пять есть. В одиннадцать пять. Проводи. Успеем.

Говорила, не веря в то большое, что было в ней. Поверила и забоялась. Разверилась и стало пусто. И так же боязливо.

— В одиннадцать пять…

— Да, конечно, в одиннадцать пять идет поезд. Но ты останешься до утреннего. В семь семь. Да, в семь семь. И я тебя доставлю на станцию.

— Антошик. Мне ночью надо дома быть. К ночи. К ночи. Там извозчик, знаешь. Извозчик.

— Какой извозчик! Молчи.

— Антошик! Антошик! Пора мне. Пора.

— Ну, уж во всяком случае не пора.

Хотел говорить, как говорят люди. Не хотел до конца дослушать голоса.

Остались. Томилась неизбежностью, которую нельзя побороть. Нельзя.

И говорил Антон.

— Нельзя.

И смеялся.

— Антон! Антон! Не все ты знаешь. Не все… Милый Антошик, пусти. Пора мне.

Оставленный братом своим, оставленный всеми людьми, сказал-прокричал Антон, но крик его был только в мыслях: «Я люблю тебя, Дорочка». И вот въявь прошептал:

— Я люблю тебя, Дорочка.

И не ответила юности его. И говорила:

— Домой! Домой!

И обнимал ее, слабый уже, но жаждущий. И говорил насильно-ласкающие слова.

И, опять, не хотела петь-кричать с ним про великую радость.

Лошадку погонял, новокупку. Ночь звездная кричала:

— Ласкай свою.

Но не ласкал. И казалось ему: не нужно никого ласкать никогда. Все обманщики.

Ехал, вез Дорочку. Не замечал ее руки. Слов ее не слышал.

— Зачем так скоро?

Рад был, что за час до поезда привез Дорочку. «Пусть поскучает одна. Пусть подумает».

Назад поехал не погоняя. Без мыслей был. И только там, за рощей, когда монастырь стал виден, крикнул Антон:

— Виктор! Виктор! Виктор!

И ответило эхо смутно.

В монастырь хотелось. В пустой. Долго стучал. Отворил старик. Шел. Слов стариковых не понимал. И своих. Посмотрел. Ушел. Погнал лошадку.

«В Лазарево».

Захохотали тучи, клубящиеся в полночной игре.

XV

— Бесстрашный путешественник Доримедонт, по прозванию Скупой, отправляется в последнее свое странствование.

— Ну, через годик на гору опять повезут. Только не в карете.

— Уж не простудится тогда.

— Молчите вы. А мне жалко дядю Доримедонта. Добрый он.

— Ишь, редкость какая! А зачем его туда тащат? Не пойму. У нас места мало, что ли?

— Зачем? Зачем? А затем, что комендант его коньяком лечит, а доктора говорят чем-то другим лечить надо.

— И не потому вовсе. А потому, что maman боится, что комендант со страху умрет, если тот у нас в крепости умрет. И Доримедонт по ночам кричать стал.

— А не вылечат?

— Рак.

— Жаль, что Яши нет.

— А что?

— Нет. Так.

Удалялась черная карета, быстрая, по Набережной. От окна отошли Макаровичи. Украдкой перекрестилась Зиночка. Ирочка младшая, на Антошу и Костю влюбленно глядя, умоляла их в детскую к ней зайти.

— Поиграть.

И дергалось личико ее. Рыдать хотелось.

И пошли тогда дни и ночи сказки последней Доримедонта. Не понимал, зачем он опять в родном дому на Торговой. Из дома Макарова тогда уезжать совсем не хотел.