Проклятый род. Часть 2. За веру и отечество

– Да нет, Дмитрий, вряд ли из меня пес цепной получится, я вольным волком жить привык, – ответил есаул, а про себя подумал: «Побратим-то прямо как вещун-кудесник нагадал – не успел еще в Москву приехать, а уже в опричники сватают».

– Жаль, – разочарованно промолвил Митька. – Я уж думал, вместе послужим, подружимся, – но тут же одобрительно сказал: – Хотя, ты прав. Скучища здесь, на войне гораздо интересней. Я вот тоже погляжу, как далее дела пойдут, да подамся к вам на Дон в казаки. Примите?

– Принять-то примем, Только приживешься ли. Шибко уж рискованна казачья доля, да и жизнь в станице не такая сладкая, как при царском дворе, – снисходительно изрек Иван, даже не предполагая, что перед ним не кто иной, как будущий вожак казачьей вольницы грядущих смутных времен князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, с которым они вместе будут выбивать поляков из этого самого кремля, который едва не станет русским царем и, если не поставит точку, то перевернет последнюю страницу в книге его жизни.

Отряд тем временем миновал Соборную площадь и, пройдя между Успенским собором и Грановитой палатой, вышел к великокняжескому двору.

– Вот и приехали. С коней слезайте, но далеко не разбредайтесь, – распорядился Митька и, первым спешившись, направился к высокому каменному крыльцу. Уже взойдя на ступени, он обратился к Новосильцеву: – Вам, князь, лучше бы со мной пойти. Окольничий наш шибко любопытен, мало ли, о чем спросить захочет.

Передав коня Игнату, царев посланник последовал за младшим Трубецким. Долго ждать казакам не пришлось. Где-то через четверть часа князь Дмитрий с Митькой вернулись в сопровождении уже знакомого станичникам Михайлы Мурашкина и еще какого-то боярина, на первый взгляд приметного лишь ссадиной на скуле да синяком под глазом.

– А что, бояре тоже морды бьют друг другу? – полюбопытствовал Лунь у Трубецкого, который не остался на крыльце со старшими, а спустился вниз.

– Да нет, это государь его так приласкал. Говорю же, что Бориска везде суется, вот и получил. Только вы поосторожней с ним, как-никак, зять самого Малюты, – полушепотом ответил тот.

– Какого такого Малюты?

– Скуратова, первого кромешника царева. Самто он уж пару лет назад в Ливонии сгинул, но от имени его и до сих пор многим тоскливо делается.

Княжич молча разглядывал Годунова, он уже без всяких разъяснений понял, что царев окольничий сейчас наиболее опасен. «По всему видать, умен, дурак на его месте долго не усидит. Такого, как Барятинского, не обведешь вокруг пальца. А вот смелостью боярин, похоже, не страдает. Ишь, с какой опаской на нас поглядывает, от волнения аж ножками сучит. Надобно его обескуражить иль даже припугнуть», – заключил есаул.

Первым поприветствовал станичников Мурашкин:

– Здорово, казачки! – зычно крикнул воевода, но, не дождавшись ответного приветствия, уже брюзгливо попенял: – Где это вас черти носили, почему так долго добирались до Москвы? Я на месяц позже выехал, а уже давно приехал.

– Так они ж, Михайла Николаевич, царев приказ исполняли, воров громили у себя на Дону, вот и припозднились, – заступился за хоперцев Новосильцев. При упоминании о государе воевода боязливо приумолк.

Поняв, что настал его черед вразумлять разбойных воинов, Годунов стал спускаться с крыльца, позвякивая туго набитой серебром большой наплечной сумой да приговаривая:

– Похвально, зело похвально, люди добрые, что отошли от воровства и государю верой-правдою служить решили. Знайте, нет на белом свете завидней доли, чем служба православному царю.

«А ведь Шуйский, когда меня пытался охмурить, то же самое твердил, слово в слово, – вспомнил Ванька. – Видать, крепко Иван Грозный сию истину своим боярам в головы вдолбил».

Падать на колени казачки не стали, все ж не царь, а какой-то там окольничий. Что за чин, сам черт не разберет. Однако головы почтительно склонили. Это приободрило Бориса, и он принялся одаривать хоперцев деньгами. Проходя вдоль строя, Годунов вынимал из сумы и лично вручал награду каждому, ухитряясь при этом не глядя брать в ладонь ровно десять серебряных монет. Когда очередь дошла до есаула, царев наперсник окинул Ваньку долгим, изучающим взглядом.

– Так это ты и есть, тот самый атаман, которого дворяне-ополченцы белым чертом прозвали?

Княжич пожал плечами, как бы от недоумения, гордо заявив при этом:

– Меня, вообще-то, как и батюшку царя, Иваном звать, а с завистников что возьмешь. Они, поганые паскуды, и государя – солнце наше красное, кем только не обзывают. Не знаю, как ты, боярин, а я прохвостам этим сразу в харю бью.

Бориску аж перекосило. Он был достаточно умен, чтобы понять, казак над ним просто издевается, но придраться было не к чему. Судорожно дернув разукрашенной ссадиной щекой, окольничий опять изрек:

– Сие похвально, – и внезапно протянул Ивану лишь до половины опустошенную суму. – На, возьми. Тем, что осталось, по-своему желанию распорядись.

Подцепив казну одним лишь пальцем, Ванька передал ее Разгуляю.

– Заверши дележ, хорунжий, помоги боярину.