Проклятый род. Часть III. На путях смерти.

- Фу ты! Говори толком. Да что тут. Эту вот птицу доем, и марш. Показывай. Впрочем, готово!

Ножку индейки в солонку ткнул, в карман бутылку вина, под руку салфетку.

- Забирай стаканы. Идем! Где тут маэстро работает?.. Послушай, опять ты как мокрая курица. Очнись. Ты не в смокинге.

- Идем, пожалуй. Только мало сделано.

По крутым ступеням спускались. Коридор. Опять ступеньки. Наверх.

- Подержи-ка.

Стаканы Степе передал. Ключ из кармана на цепочке. Висячий замок отпер тремя поворотами звонкими.

- Ну, входи.

Вошли. И Виктор дверь за собой притворил, задвижкой медной тяжелой щелкнул.

- Свят-свят-свят! Ты бы хоть предупредил.

Чуть побледнел Степа Герасимов и рассердился. Ногу индюшки грызя, а салфетку выронил, перед мольбертом стал, от того, от воскового отвернувшись.

Комната, куда вошли, большая. Большое окно под низким потолком. Диван, стул. На кресле у окна, голову откинув, ноги протянув на скамеечку, сидел тот, восковой, недвижный. Руки его, на подоконник положенные-брошенные, пальцами лишь жутко похудевшими - а суставы как звенья цепи - говорят-молчат о своем устремлении туда куда-то, за это окно.

На голове воскового человека парик. Черные волосы. Черные усики чуть. И отрок, и старик. Бархатная курточка на нем, ноги пледом прикрыты синим. И страшен желтый некрашеный воск лица над темно-красным бархатом.

Везде на стенах комнаты и на стойках, кнопками прикрепленные фотографии, увеличенные и очень маленькие. И группы. В угол свалена зеленая глина; и мятые засохшие куски и потрескавшиеся маски. Много. Почти все разбитые.

На холсте, перед которым, злобно грызя индюшечью кость, стоял, расставив ноги, Степа, на том холсте был тот же воскововой отрок-старик. Так же глядел он, глаз своих людям не отдавая, туда, за окно.

Голова была уже выписана, жуткая копия некрашенною воска. Руки чуть белые. И красный бархат, и синий плед. За спиной сидящего на белом холсте углем смутно-затертые портреты в тяжелых рамах-намеках. И нигде еще в фоне краски нет.

Сопя дышал Степа. Сказал, и горло было сухое:

- Как называется? У вас, у декадентов, главное в картине - название. Потеряется название - и сам бес ногу сломит.

- Это портрет брата. Он здесь, в Лазареве, умирал. Обещал я ему портрет и не успел, забыл. Теперь вспомнил.

- Портрет-портрет! Врешь. Станешь ты портрет писать... Как картина называется?

- Если удадутся те вон портреты, назову: «Последний в роде».

- То-то. Это кто же тут развешаны? Предки?

- Родственники. Вот предок, дед. А этот, прадед, сомнителен.

Голос Виктора тоже сух был.

- Ишь борода. А дед хорош. Орел. С дагерротипа?

- Да.

- Дед - орел. А ты... Эх ты, синьор Мокрокуричи! Беспочвенник ты.

Развеселившись, подобрев, подошел Степа к тому, к восковому. Даже пальцем тронул руку его.

- Сам лепил?

- Конечно.

- Эх, Виктор, Виктор! И что бы тебе по-настоящему не работать, вплотную то есть? А в глине ты смел. Эту вот бритую рожу ты мне подаришь. Нехай полщеки отбито. Это с того вон портрета? Кто такой?

- Доримедонт. Дядя.

- Что он, скопец, что ли, был?

- Вроде того. Трудное дело. Один только снимок. Случайный. Брат Яша однажды прихлопнул. Тот боялся сниматься.

- Оно, конечно, ой как страшно! А ты, поди, этого-то вот, воскового со всех родственников лепил? На то похоже. Да и на тебя он похож. Умер, говоришь?

- Умер.

- Чахотка?

-...Да.

- А этот кто, толстоносый?

- По матери дед.

- Ишь, с медалями. Нет, тот, твой, по отцу, занятнее. Где же он? Ах глаза! Сверлят. И нос крючком. Нет, этот дедушка лучше.

- Уж и не знаю, который лучше.

В форточку выкинул Степа обглоданную кость и сказал, и опять в голосе злоба ли, досада ли:

- Там у тебя, на холсте, не лицо, а воск. Подкрасил бы что ли. Впрочем, умирающих не видал.

- Да, воск. Пусть. Брат Антон восковой был. Ударов отражать не мог, все в него вонзалось, все, чем жизнь сильна. И от любви растаял. Я потом понял.

Говорил тихо, невнятно, так, будто в комнате лишь он да тот восковой, на кого глядели глаза его.

- И потому пусть воск вместо тела? Хорошо, что ты не профессор, Виктор, и никогда профессором не будешь. А то от твоих рассуждений... Стой! Этот вон кто еще? Ну и гордец! Что он - Америку открыл?

- Это отец.

- Папашенька, значит. Так-с. На деда похож. Только калибр не тот. Хорош, Виктор, у тебя дед. Ах, хорош. Стариком умер?

- Да.

- А папашенька не того, папашенька франт. А мамашенька где? Эта, что ли?

- Нет. Вот и вот. И там еще, у окна.

- У, какая злая!

- Не злая. Несчастная.

- А это кто?

- Сестра ее.

- Похожа. Но доброе лицо... Стой! Это кто? Узнал, право узнал. Amor!

- Нет. Случайное сходство. Это сестра покойная.

Слова Виктора сказались, не дрогнули. Спокоен был. Степа нудящим взглядом повел по холсту, по десяткам фотографий, минуя того, воскового, сказал, в придуманном зевке потопив раздраженность:

- Ну, довольно. Хорошенького понемножку. Бежим из этого склепа!

И убежал. Скоро в дверь распахнутую кричали и бегущие по крутым ступеням прыгающие его шаги, и слова надтреснуто-хохочущие:

- Спасайся кто может!

Шел-бежал, прихлебывая из горлышка бутылки.

IX