Прокурор для Лютого

— Я хочу сказать, почему решил уйти на покой. Здоровье уже не то, воровать не могу, сил прежних нет… Вор должен воровать. А потом — самое главное: стар я стал, не понимаю нынешней жизни. И не пойму уже никогда — мозги, наверное, окостенели. Порядки дурные, «понятия» херятся в открытую, «апельсинов» развелось, что ментов поганых. Молодежь на наше место приходит — наглая, тупая, самоуверенная. Для меня любая пересылка, любая «хата» — дом родной, а они ко мне без уважения, — с горечью продолжал вор ответное слово. — Время такое паскудное настало, трудное время и подлое, такое, что хуже не бывает. Самое страшное, что я понял: теперь все или почти все живут только ради денег. Все продается и покупается. А ведь не все, пацаны, делается в жизни только за деньги. Есть и другие вещи — совесть, принцип… — продолжая держать стопку на весу, старик обвел взглядом татуированный синклит, словно ища поддержки — друзья закивали. — Такое ни за какие деньги не купишь. И самое паскудное в том, что эти деньги разлагают народ. И страшно разлагают, притом. Все хотят быть не самими собой, а невесть кем, все в какие-то игры играют — а ни правил, ни смысла в этом не видят и видеть не желают. Вы ж знаете — я сюда прямо из ментовки приехал, псы из РУОПа замели. Там у них какие-то непонятки с конкурентами получились, какая-то новая структура «КР» появилась… Я о ней рассказывал. — Присутствовавшие закивали. — Посмотрел я на хате ИВС, чо творится, чо творится: какие-то малолетки матерятся, посылают друг друга, блатные песни бормочут, подвывают, как помойные собаки, пальцы друг перед другом гнут, блатными хотят казаться. Пальцы гнуть теперь все научились, а вот за слова и поступки свои отвечать — нет. А кому все это надо? Какой-то сумасшедший дом получается, бардак, а в бардаке — еще один бардак.

Друзья понимающе поджали губы, мол, сами знаем, что ж поделаешь: другие времена, другие песни.

— И потому я решил завязать. Уйду на покой, куплю домик, буду сельским хозяйством заниматься, овощи да корнеплоды выращивать. Да попробую Натаху, племянницу свою любимую, на ноги поставить. Вы ж знаете, что с ней та паучина натворила, — голос старика немного потускнел. — Так что если у кого есть ко мне предъява, если я кому-нибудь что-то должен — скажите сразу…

— Да что ты, дядя Леша, — с едва уловимым акцентом произнес один из кавказских воров, — это мы тебе все по гроб жизни должны… Спасибо тебе, дядь Леша, что ты вообще на белом свете есть. Сколько раз, когда у меня ситуация хреновая была, думал: а как бы Коттон на моем месте поступил бы? И знаешь — помогало.

Собравшиеся наконец выпили — стоя.

Минут через десять, после традиционного тоста «за пацанов, которые теперь у «хозяина», Найденко предложил неожиданно:

— А теперь о делах наших скорбных давайте переговорим. Я ведь говорил вам, что все-таки должен напоследок кой-что отдать…

Разумеется, присутствовавшие уже знали о последнем деле старика, но молчали: напоминание подобных вещей уважаемому человеку было бы вопиющим нарушением неписаной блатной этики.

Коттон отодвинул тарелки и рюмки в сторону и, достав из-под стола кейс крокодиловой кожи, щелкнул золотыми замочками.

— Тут все ксивы на то самое лавье, — негромко прокомментировал он. — Номера счетов, подставные фирмы, на которые эти счета открыты, банки, ну, и все такое. Я-то в это не въезжаю — Макинтош покойный занимался.

Крапленый, по праву хозяина, взял бумаги, просмотрел их деловито — по всему было видно, что он неплохо понимает банковское дело. На его лице, как и подобает настоящему «авторитету», не дрогнул ни один мускул. Пробежав документы глазами, он ровным голосом спросил:

— На сколько здесь?

— Чуть меньше, чем на сто миллионов. Правда, еще в Белостоке пришлось взять немного наликом. Двадцать штук я потратил в Польше, четыре штуки — тут. Еще минус — новый сотовый телефон, без него было не обойтись. Старуху мать покойного Макинтоша подогрел — минус пятьдесят тысяч. И еще около трех штук я потратил на гостиницы, жрачку и разные мелочи, оставшиеся филки здесь, — старик достал из кармана потертый кошелек, вынул из него несколько купюр разного достоинства, бросив их в раскрытый кейс.

— Оставь, — рука Крапленого протянулась в предупредительном жесте, — это мелочи. Ты же уважаемый человек!

— Правильно сделал, — со скрытым восхищением поддержал старика русоволосый, — жест достойный настоящего жулика: все на бочку, а после раздербан.

Коттон рассказывал о последних событиях с достоинством, но не без сдержанного гнева — особенно, когда речь заходила о Сухом.

— Да ладно тебе. Менты его, вроде, накрыли. Там какая-то непонятка вышла, — прокомментировал русоволосый, — то ли на иглу подсел, то ли еще что. А Заводного, шестерку ту долбанную, на хате «матроски» опустили. Мне потом подробную маляву прислали — теперь по жизни будет крыльями хлопать.

Крапленый, захлопнув крокодиловый кейс, отложил его в сторону и, разлив по стопочкам водку, провозгласил тост:

— За нас, за воровское братство…