Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925

Литературных критиков – марксистов часто беспокоили те настроения, которые они слышали в голосах рабочих писателей. Придерживаясь убеждения, что язык всегда несет на себе отпечаток класса и идеологии, и полагая, что пролетариату исторически предопределена роль прогрессивной силы, устремленной в будущее и охваченной секулярной модерностью и коллективной идентичностью, литературные критики старались во что бы то ни стало научить рабочих писателей говорить предписанным пролетариату, правильным языком и очистить их произведения от «чуждых пролетариату мотивов» [Лебедев-Полянский 1919b: 65]. Однако, несмотря ни на что, такие мотивы встречались часто. Идеологам приходилось постоянно сетовать на то, что рабочие писатели чересчур увлекаются жалостью к себе, не умеют оценить новую эстетику ревущих машин и заряженных энергией городов, повторяют «туманно-мистический мотив», предаются совершенно непролетарским настроениям: «грусти», «тоске», «мечтательности». После 1917 года противоречивые и сомнительные воззрения на личность и современность, частые обращения к религиозным метафорам и символам отнюдь не приветствовались, особенно если этим грешили авторы из рабочего класса, принявшие революцию и даже вступившие в партию большевиков. Некоторые рабочие писатели сами иногда осуждали своих товарищей за то, что в их произведениях наблюдается избыток «иронии», «противоречивой философии», «отвлеченности», «самоистязания», а также пагубный «уклон в сторону пессимизма» [Обрадович 1925: 156–158; Бессалько 1919с: 13]. П. Лебедев-Полянский, глава Пролеткульта и заведующий литературно-издательским отделом Наркомпроса, чей голос имел политический вес, считал, что многочисленные отклонения от правильного пролетарского мировоззрения «не наш язык» [Лебедев-Полянский 1918b: 42]. При этом и ему, и другим критикам приходилось признать, что этот «не наш» язык сохранял свое влияние и после революции. Многие, как и один из лидеров Пролеткульта А. Богданов, считали, что имеется принципиальное различие между простым социальным фактом принадлежности к рабочему классу и наличием соответствующего мировоззрения, которое определяет сознательного пролетария, и тогда очевидно, что «поэзия рабочих слишком часто, вероятно, в большинстве случаев – не рабочая поэзия» [Богданов 1918а: 20].

А. Воронский, наиболее чуткий и наименее догматичный из литературоведов-марксистов первых лет советской власти, предположил, что в произведениях рабочих писателей, особенно в диссонирующих темах, так беспокоивших критиков, слышатся отголоски мыслей русской дореволюционной интеллигенции [Воронский 1924:126]. Действительно, авторов из рабочих занимали многие темы, над которыми русские интеллигенты, включая самых известных писателей и поэтов, бились в течение столетия: значение и роль человеческой личности, взаимодействие природы и культуры, сила чувства, воображения и трансцендентного в повседневной жизни. Рабочие интеллигенты разделяли с писателями из образованных классов и с образованными людьми, следившими за популярными идеями и тенденциями, глубокий интерес к моральным вопросам, искали смысл жизни, размышляя о возможностях человеческой личности, о страданиях человека и трагичности его существования. Рабочих писателей, как и большую часть интеллигенции, более всего привлекал такой преобразовательный проект, который был бы общечеловеческим, а не «классово-пролетарским». Таким был «общедемократический» идеал достоинства, прав, естественной свободы человека, который, как сетовали большевистские критики, являлся идеологическим недостатком большинства дореволюционных произведений рабочих авторов и, похоже, сохранился надолго [Лебедев-Полянский 1918а: 7]. Не менее важно и то, что рабочих писателей, как и многих образованных людей в России, тревожило, что часто высокие идеалы (красота, нравственность, справедливость) разбиваются о грубую реальность и ограниченные возможности обычного, повседневного мира.