Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925

Следует иметь в виду, что почти все эти тексты предназначались для публикации в массовых газетах и журналах для простых читателей из народа и создавались в расчете на них. В глазах правительственной цензуры обычная хроника страданий бедных и эксплуатируемых классов сама по себе содержала скрытый вызов властям и протест. Отсюда понятно, почему многие рабочие авторы явно гордились тем, что «воспевают страдания», и видели свой долг в том, чтобы свидетельствовать о несправедливостях и неравенстве, напоминать о достоинстве простого человека. Е. Нечаев писал в 1906 году: «Нет, веселых напевов не жди от меня, / Друг, не в силах утешить тебя. / Научился я петь в пору грозного дня, / И умом, и душою скорбя» [Нечаев 1965: 89]. Ему вторили А. Поморский: «Я певец рабочих масс / Незавидная песнь моя! / Не цветы пою, не солнце – / Воспеваю сумрак я!» [Поморский 1913с: 4] и П. Зайцев: «Пусть другие веселятся / Пусть стаканами звенят! / <…> / Не способны мы к веселью / Слов нам нежных не сказать / Мы умеем лишь работать / Да безропотно страдать» [Зайцев 1911а: 2].

Интеллектуальным ядром нравственного негодования, выраженного в этих текстах, являлась личность, ее этическая ценность или, говоря точнее, конкретное представление о личности как о вместилище эмоций, творческого духа, духовной высоты, индивидуального достоинства и, следовательно, как о главной моральной мере всех вещей. Рабочие авторы, судя по всему, усматривали в страданиях не только доказательство тяжкой доли простого человека, но и доказательство наличия у него души, отчего тяжкая доля воспринимается им как психологическая травма и моральная несправедливость. Учитывать личность – значит признавать за ней онтологическую и этическую значимость, принимать ее за точку отсчета при понимании и оценке мира. Вот почему рабочие авторы так много внимания уделяли личности, ее общественному и духовному становлению. Весьма примечательно, что Сергей Обрадович написал первую автобиографию в возрасте 16 лет, а начал задумываться о подобном акте саморефлексии и запечатления себя, когда едва научился грамоте[150]. Как уже было отмечено, чтобы говорить о страданиях, необходимо «вступить в контакт с внутренним незнакомцем»[151]и напомнить себе и читателям о великом зле тех условий, которые калечат личность. Другими словами, описание ежедневных тягот жизни низших классов, написанное языком травмированной личности, помогало рабочим авторам конструировать ярко выраженную и востребованную моральную идентичность. Страдания, с одной стороны, являлись характеристикой важнейшего жизненного опыта, присущего рабочим и беднякам, и показателем того, что у них имеется душа, а с другой стороны, обличали нищету и эксплуатацию как зло, причиняемое личности и, следовательно, попирающее всеобщую справедливость.

В некотором смысле советские литературоведы были правы, и революция 1905 года стала поворотным пунктом – но не потому, что на смену образам страдания пришел мифический оптимизм «пролетариата», а потому, что образы страдания стали использоваться более явно и регулярно для того, чтобы осудить эксплуататорские условия и систему социальных отношений угнетения. Однако довольно бесперспективно считать обращение к этим образам проявлением возросшего «классового сознания», критикой социального неравенства при капитализме и осуществлением прогрессивной исторической миссии рабочего класса. Большинство из этих писателей, несомненно, считали себя носителями классового сознания, а под классовым сознанием понимали критику капиталистической эксплуатации рабочего класса. Но для целей нашего исследования подобная классовая идентификация является поверхностной и малосодержательной: она не передает в полной мере масштаб и глубину их критики. Их критика опиралась на идею морального права (универсальную категорию суждения) гораздо больше, чем на концепцию классовой структуры общества (относительную и историческую категорию). И ядром этой моральной критики являлось понятие личности. Социальный гнев, пусть он и стал более выраженным после 1905 года, по-прежнему выстраивался вокруг той же центральной идеи: душевные страдания, моральный ущерб, причиняемый внутренней жизни индивида. Хотя вместе с рабочими страдали и другие беднейшие сословия (что признавалось), однако подавление личности находилось в центре размышлений о природе социального угнетения и неравенства именно у рабочих писателей и воспринималось ими как невыносимая несправедливость. По той же причине подобное представление подогревало моральный гнев, эмоционально более заразительный и риторически более убедительный, чем рассуждения об историческом развитии капиталистических классовых отношений или об извлечении прибавочной стоимости.