Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925

Действительно, народное происхождение играло особую, символическую роль в представлениях этих писателей о себе и о том, что такое личность. Когда человек из низов пишет, особенно литературные или критические тексты, он совершает, по сути, акт трансгрессии. Для бывших рабов в Америке писательство служило «пропуском в человеческое сообщество», политическим жестом, который сам по себе опровергает «великую цепь бытия» и свое приниженное положение через «присвоение базового для европейской культуры признака доминирования, овладение письменной речью и производством текстов, технологией мышления» [Gates 1986: 12]. Точно так же для рабочих авторов писательство подразумевало преодоление их отнесенности к низшим классам. Когда русские рабочие писали и публиковали стихи, рассказы и статьи, они нарушали конвенциональные границы между физическим и умственным трудом, между массовой и высокой культурой. Важно отметить, что русские рабочие писатели почти всегда избирали литературный язык, а не народный или просторечный идиолект. Вместо того чтобы использовать рифмы и словарь народных крестьянских песен и стихов, рабочие поэты обычно подражали известным, общепризнанным авторам, прежде всего таким, как Пушкин, Кольцов, Некрасов, Никитин, Надсон, иногда иностранным поэтам, например Уитмену и Верхарну, или – очень редко – современным русским поэтам – Блоку и Брюсову. Вместо того чтобы выстраивать повествование в стилистике народной сказки, как обычно поступали радикалы-интеллигенты, когда хотели обратиться к простым людям, рабочие писатели с большей охотой копировали Тургенева, Короленко, Толстого, Горького или Чехова. Высокий литературный стиль ценился ими как символ той культуры, от которой рабочие отлучены. Таким образом, в России, как в других странах, «пролетарская поэзия» являлась не «отголоском народной речи, но причащением сакральному языку культуры, приобщением к заповедному и завораживающему языку Другого» [Ranciere 1983: 33]. Притягательность и магия этого языка объяснялись именно тем, что это язык посвященных в официальную культуру. Его чуждость была символом подчинения и отчуждения рабочих, а имитация этого языка становилась актом культурного причастия, полуосознанного самоутверждения и социального протеста. В некоторых случаях этот выбор являлся полностью осознанным и продуманным. Появление в России «народных писателей» стало частью «ломки векового уклада народной жизни», было связано со «стремительном изменением того, что недавно считалось незыблемым» и с «переоценкой духовных ценностей», как писал в 1913 году Н. Ляшко (под псевдонимом Николаев), один из таких народных писателей. Попросту говоря, это был ответ тем, кто представляет народ «хищным зверем» [Ляшко 1913: 25]. Обращение рабочих к письменным практикам нарушало границы, установленные между социальными группами, но оставалось проявлением индивидуальной воли. Чтение и писательство являлись фактами личной жизни, даже если рассматривались как часть сценария социального протеста.

Мы возвращаемся к вопросу о том, как рабочие писатели осмысляли непростые отношения между собой и другими, прежде всего другими рабочими. Эти писатели мифологизировали собственное вдохновение и свою героическую роль, пестовали свой дух. В то же время – что полностью укладывается в традиции русской интеллигенции – они пытались реализовать свою личность, выходя за ее границы и посвящая себя служению ближним. Так, по мнению Михаила Логинова, «подлинный интеллигент» определяется не социальным статусом или профессией («интеллигент может быть и кузнец, и пахарь, и учитель, и служащий, и студент, и писатель, и, редко, аристократ»), но «непосредственной работой для блага народа и всего человечества» [Логинов 1912: 2]. Однако именно образ вдохновенного героя в наиболее типическом его виде постоянно занимает умы рабочих писателей. Местоимением «я» заполнены их самые воинственные стихи о протесте и борьбе. Рабочие авторы писали о своем отказе «кланяться» перед кем бы то ни было, о своей мечте повторить судьбу героя-бунтаря наподобие Спартака или Стеньки Разина, о мощи легендарных гигантов и богатырей[187]. В газете профсоюза булочников Михаил Савин опубликовал такой автопортрет:

Иду я в путь
где встречу зло
Я – гнев и месть!
Я страх врага.
Святая честь
Мне дорога
Где тьма и ложь?
Я грозный бич!
Я острый нож! […]
Я есть боец
В руках с пером
С огнём в груди
Стихом в устах

[Савин 1906е: 5]

Иду я в путь где встречу зло Я – гнев и месть! Я страх врага. Святая честь Мне дорога Где тьма и ложь? Я грозный бич! Я острый нож! […] Я есть боец В руках с пером С огнём в груди Стихом в устах [Савин 1906е: 5]