Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925

Пролеткультцы не говорят

ни про «я»
ни про личность.
«Я»
для пролеткультца
Все равно что неприличность.

В. Маяковский. Пятый Интернационал, 1922

Человек меланхолического склада мало заботится о том, каково суждение других, что они считают хорошим или истинным; он опирается поэтому только на свое собственное разумение. <…> Правдивость возвышенна – и он ненавидит ложь и притворство. У него глубокое чувство человеческого достоинства.

Иммануил Кант. Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного

Революции 1917 года, борьба за политическое выживание и затем установление советской власти способствовали формированию и распространению в общественной интеллектуальной жизни России напористого коллективистского дискурса о судьбах классов и человеческого сообщества. Марксистская теория классов и левый боевой клич футуристов: «Стоять на глыбе слова “мы” среди моря свиста и негодования», сформулированный в 1912 году в манифесте «Пощечина общественному вкусу»[200], становятся частью господствующей идеологии. Однако подобные воззрения никогда не отличались особой устойчивостью. Долгое время идея коллективизма вплеталась в сложный комплекс идей, возвеличивающих индивида и его личность, вступая с ними порой в отношения чистой диалектики, а зачастую – в напряженный диалог. После Октября 1917 года «пролетарская культура» заняла центральное место в этом диалоге, выступая источником новых ценностей, идеалом, который надлежит осуществить, и причиной горячих споров. Примечательно, что собственно пролетарские голоса в этом споре отличались наибольшей противоречивостью и амбивалентностью.

Революционная философия коллективизма

Чтобы понять этот сложный диалог между коллективизмом и индивидуализмом, очень важно признать революционный размах коллективистского идеала, который многие коммунисты провозглашали в те годы. Понятие социального класса, игравшее центральную роль в революционном нарративе, а также в политическом самоопределении нового общества, служило лишь отправной точкой для радикалов от культуры, когда они формулировали революционные ценности. В первое послереволюционное десятилетие, и особенно в его первые годы, различные идеологи, педагоги, психологи, архитекторы, писатели и поэты провозглашали следующую и более высокую цель, а именно радикальный проект общечеловеческого единения (или «мировой коммуны»), преодоление любых различий и даже «растворение личности» во всеобщем коллективном «мы» [Stites 1989: chaps. 6, 7,9,10; Rosenberg 1990]. До 1918 года эта большевистская «философия коллективизма» (как она именовалась во влиятельном сборнике статей левых марксистов, опубликованном в 1909 году) процветала по преимуществу на периферии партии. Богданов, Луначарский и Горький – те деятели, которым принадлежала влиятельная роль в формировании нарождающейся советской культуры, – принадлежали к радикальным интеллигентам, яростно критиковавшим «буржуазный индивидуализм», который в России, как в других странах, помещал в центр онтологических и моральных систем индивидуальное «я». Отвергая и изощренную этику неокантианства, и то, что именовалось «вульгарным буржуазным эгоизмом», эти мыслители в онтологии и этике переходили на позицию коллективизма, согласно которой существование личности осмысленно лишь в той мере, в какой оно воспринимается и ощущается другими людьми (вплоть до того, что индивид может умереть физически, но его личность сохранится в жизни коллектива и продолжит существовать благодаря коллективу), а подлинная реализации личности возможна только через «слияние личных жизней в одно грандиозное целое»[201].